— Все беды от них, вся зараза. Ведь они, сукины дети, даже в глаза никогда прямо не глядят! Ты его штыком — в брюхо, в брюхо… А он, гад, ажно шипит, что твой карась на сковородке. А в глаза всё одно не глядит, пёс поганый! Во, до чего упорный. Много мы их там, в подвалах, порешили… Только все они евреи. Через них и живём так, не по-людски. Довели матушку-Русь неизвестно до чего. Народ растлили. Порядок разрушили. Взяли власть в свои руки после смерти отца родного, Иосифа Виссарионыча. Христопродавцы хреновы! Иуды! И вы — туда же. Стакан поднесли, так и думаете, что я не вижу, кто вы такие. Учё-о-ные! Куда там. Все евреи. Только скрытые. Но я вас всех насквозь вижу. Всё ваше нутро поганое. И до сведения довожу… Так что, кто надо, тоже о вас всё знает.
В другой раз он поделился воспоминаниями о том, как где-то на хуторе в нашем тылу случайно наткнулись он и несколько солдат на двух немцев, которые прятались у хозяев — матери с дочерью. Не исключается, те их и не прятали, а просто терпели присутствие офицера и солдата из страха. «Баб мы потом расстреляли, — рассказывал он, — А вот хфрицам не удалось отделаться так легко». После чего расстреляли женщин, что им пришлось перенести — мы могли только догадываться. А вот судьбу немцев он описал нам с видимым удовольствием, явно смакуя приятные ему воспоминания. И обычно невыразительный, если не сказать туповато-бесцветный, взгляд его во время пересказа подобных эпизодов темнел и становился просто страшным. В нем было столько лютой ненависти и нескрываемого садистского удовольствия от всплывавших в его памяти картин, что нам становилось просто не по себе. Во взгляде его была смерть, и выдержать такой взгляд было действительно непросто. Глядя на тебя, он видел, к а к будет тебя убивать и не скрывал рождающихся в его сознании картин. А ты понимал, что тебя мысленно изощренно убивают.
Ну, так немцы… Серафим приказал сопровождавшим его солдатам раздеть немцев и голыми вытолкать их на мороз в метель. Минут через пять — ввести их назад в жарко натопленную избу. «Довольные такие вошли, благодарные. „Данке, — говорят, — данке“. К печке бочком подвигаются. Греются. А я их через пяток минут приказал из ведра водой холодной облить и обратно на мороз вытолкать. А потом — опять ввести в избу». Вскоре кожа у немцев начала лопаться, и из неё стала сочиться кровь. Особенно мучительным, по словам Серафима, было для них пребывание после мороза в жарко натопленной комнате. В конце концов вышедшие за ними из избы солдаты на смогли их отыскать. «Сгинули, сволочи, в метели. Поняли, гады, что им лучше замёрзнуть».
Подобных рассказов в его арсенале было множество. И сыпались они из него, как из рога изобилия. Вот только выпить ему нужно было предварительно. А так как мы были не единственными, кто навещал его в котельной, то Серафим практически не просыхал. И, думается мне, едва ли при таком образе жизни удалось ему дотянуть до семидесятых… Так неужели мятущаяся душа его вернулась в столь дорогие его сердцу сороковые? Хотя нет, почему душа? Ведь он был вполне материален. По крайней мере его оплеуха, равно как и толчки в спину не оставляли сомнений в этой материальности. И все-таки — это был он. У старшины, как и у нашего истопника, отсутствовала мочка правого уха.
Согласитесь, воспоминания о рассказах Серафима оптимизма мне прибавить не могли. К тому же непрекращающиеся стоны не давали сосредоточиться и действовали на меня достаточно угнетающе.
В коридоре послышались шаги. Идущий остановился у соседней двери. Некоторое время постоял молча. Затем раздался звук отодвигаемой щеколды и скрип давно не смазывавшихся петель. Стоны прекратились. Казалось, что мой сосед пытается затаиться в своей камере, стать маленьким и незаметным. Я представлял его, лежащего на пыльном цементном полу, затаив дыхание и ожидающего чего-то страшного. Вдруг — преисполненный животного страха крик: «Не-е-т!» — и снова тишина, временами прерываемая какими-то чавкающими звуками, подобными тем, что можно услышать, когда деревенский мальчишка с удовольствием ест большую сочную грушу. Буквально через полминуты снова возобновились стоны, и послышались шаги. Снова звук щеколды. Несколько шагов по коридору, и вот уже этот некто стоял, прислушиваясь, у моей двери. Я поднялся и начал осторожно пятиться в дальний угол клетушки. Увы, буквально через пару метров спина моя упёрлась в стену. Меж тем в коридоре чиркнули спичкой. Ага, видно, зажгли лампу — под дверью засветилась светлая подоска. Звякнула щеколда и дверь открылась. Передо мной стоял солдат с костлявым, абсолютно высохшим лицом. Меня поразил его взгляд — он жадно, как голодный, смотрел мне куда-то в область правого уха и почему-то облизывался. На заросшем щетиной подбородке качалась тёмная капля. Некоторое время мы молча стояли друг перед другом.
— Выходи! — наконец скомандовал он глухим голосом, отступая в сторону.
Когда я проходил мимо него, меня обдало волной неприятного, прямо-таки трупного запаха. Внезапно меня охватил неимоверный ужас. И причиной его было не оружие в руках солдата, а нечто иное, абсолютно непонятное, недоступное разуму и воспринимаемое моим «я» лишь на уровне инстинктов. Неизвестно каким чувством я ощущал исходящую от солдата опасность. И пока мы шли по коридору, я всё время чувствовал его присутствие у себя за спиной и чего-то со страхом ждал…
Лейтенант продолжал сидеть за столом. Штатский прислонился к притолоке у входной двери. На ящике удобно разместился старшина. У его ног лежал мой рюкзак, в который он по одной запихивал валявшиеся перед ним на полу вещи.
— Так где же остальные? — лейтенант начал беседу с уже ставшего традиционным вопроса.
— Повторяю — нас было двое. Где мой спутник, Равшан, не знаю.
— А где парашюты? Тоже не знаешь? Или знаешь, но предпочитаешь потчевать нас сказками об окончании войны?.. Что молчишь? И дальше намерен притворяться сумасшедшим?
— Я не сумасшедший.
— Ага, значит, не сумасшедший. А война всё-таки закончилась?
— Да.
— Ты, верно, сам себе кажешься очень изобретательным. Только знай, мы тут это уже не один раз проходили. Не ты первый. Хотя и год окончания вы все один и тот же называете. В одном лишь путаетесь — какой сейчас год на дворе… Так что ваше начальство не очень на легенды изобретательно. Даже надоело — все одно и то же долдонят: охота, отпуск, рыбалка, командировка и тому подобный бред. Но, в конечном счёте, почти все сознаются в своей шпионской деятельности. Так ведь, Серафим?
— Так точно, товарищ лейтенант! У нас с Клещом все как один сознаются. — и он подмигнул конвоировавшему меня солдату, — Очень они не любят почему-то с нами дело иметь. А потому и колются по-быстрому, гады, чтобы умереть спокойно. Исповедовавшись, так сказать, перед смертью. Так что чего с ним возиться. Давайте его нам. А уж мы порезвимся на славу. Разомнёмся, попразднуем. А то ведь давно нам никто не попадался.
— Помолчи, Серафим! — прервал его лейтенант. — Попридержи язык. Давай всё по правилам. По порядку. Сам знаешь, вначале должен быть допрос… Для меня… Времени нам всем хватит.
Он немного помолчал.
— Так неужели тебе нечего нам сказать, Марлен Евграфович? «Откуда он знает мое имя? — пронеслось у меня в голове. — Ведь я назвал ему лишь фамилию». — Но тут я увидел у него в руках свою записную книжку. По всей видимости, он прочитал мои паспортные данные на первой её странице.
— Позволь поинтересоваться, а что это у тебя здесь за телефоны? Эмигрантские, что ли? В Лондоне? Или ещё где?.. — Да не молчи ты, отвечай, когда тебя спрашивают!
— Ну какие же они лондонские?! Наши, московские.
— Ты мне дурочку не валяй! Неужто нас совсем за идиотов держишь? Да я, если хочешь знать, сам москвич. Нет у нас таких номеров, нет! У нас в номерах буквы. Мог бы перед переброской поинтересоваться. А здесь где они, буквы? А? Где, я тебя спрашиваю?!
— Да от них давно уже отказались. Ещё в начале шестидесятых.
— Опять!? — взорвался лейтенант. — Ты, Бок, или как тебя там на самом деле, не раздражай меня. Не спеши оказаться в руках у Клеща с Серафимом. Успеешь ещё!.. Ты хоть понимаешь, что влип? Попался ты, братец, как кур в ощип. Так что давай по порядку — кто ты, откуда, как твое настоящее имя-отчество, с каким заданием прибыл, где остальные прячутся.
По запаху и накатывающему на меня чувству бессознательного отвращения и страха я понял, что стоящий сзади Клещ придвинулся ко мне.
— Ну что вы от меня хотите? Я же вам уже сказал, что мы с Равшаном приехали сюда на отдых. Через неделю сюда на хутор приедут и остальные наши друзья.
