всегда идут иноходью. Со стороны это торжественное и весьма яркое зрелище — наблюдать, как в клубах пыли, в сверкании кольчужных попон разворачивается боевая фаланга центавров. В такт постукивают о землю шишаки палиц, рявкают горнисты, обозначая остановку для каждого следующего ряда, напевно подают голос младшие командиры, выравнивая строй. В такт, синхронно, как будто умноженные сотней зеркал, поднимаются левые передние копыта, и на песчинку становятся видны железные подковы, усиленные изогнутыми шипами. Затем так же неторопливо и синхронно поднимаются правые копыта…
— Ты слушаешь меня, Женщина-гроза? — оказывается, гиппарх уже некоторое время пытался привлечь мое внимание и делал это с предельной для него вежливостью.
Я вторично отперла ларец, внутри он совсем не промок. Однако Камень был влажный и как-то сразу мне не понравился. Я потянула ногтем за створку. Камень послушно раскрылся, но… не запел.
— Он умер, — внятно произнесла в своем плетеном домике Кеа.
— Прикажи своему нюхачу, чтобы говорил на цивилизованном языке, а не лаял, как лисица, — загремел гиппарх.
Я отважно потрогала хрустальные выступы и впадинки. Хрустальный глаз потух, он не пел больше песен и не подмигивал мне.
— Он умер, — сказала я и сама не узнала свой голос. — Он наглотался воды. Он стал бесполезной ракушкой.
Я солгала. Влага не коснулась подарка. Он просто устал, как устают даже самые крепкие горы.
— Ты пытаешься меня обмануть, женщина? Ведь есть способы оживить забаву, разве не так? — Центавр протянул громадную ладонь. Сундучок уместился на ней целиком, как на столике.
— Он хитрит, Женщина-гроза. Но не только с тобой… — шепнула Кеа.
И тут до бестолковой Марты Ивачич начало что-то доходить. До меня вдруг дошло, что гиппарх говорит слишком тихо, словно не желает, чтобы нашу беседу подслушали подчиненные. Центавры рысят совсем рядом, плечом к плечу, вдоль обеих обочин, закрывая мне обзор. Они страшно грохочут подкованными копытами по камням, а Поликриту, похоже, это даже нравится. Нашей квадригой правит один из всадников диадарха, он отвернулся и тоже ничего не слышит. Еще до меня доходит, что мы свернули. Мы уже не едем в сторону Соленых гор, в долину, где разлегся Шелковый путь, мы свернули налево. Здесь новая, отличная дорога, шириной примерно в сорок локтей, она облицована черепаховым мрамором, по обочинам вырублен лес и сожжены мелкие кусты. Я слишком долго не появлялась на берегах Леопардовой реки, я позабыла скорость, с которой наместники Искандера возводят каменные чудеса.
— Куда нас везут? — спросила я.
— В новый дворец наместника. В крепость Молг, хотя ее еще недостроили, — охотно отозвался центавр. — И не надейся на своих глиняных кукол, женщина. Я отдал приказ, их перехватили с другого берега реки. Мы перегородили реку сетью, ха-ха-ха!
Я не все разбирала в его растянутом чавкающем македонийском языке, но насмешка одинакова всюду и не требует перевода. В этот миг я готова была плюнуть в него иглой с кураре. Меня остановило то, что у Тонг-Тонга из носа начала хлестать кровь, и пришлось им заняться.
— В крепости мы окажем твоему чернокожему помощь, — добавил гиппарх. — Но не пытайся призывать своих безумных подружек, если не хочешь, чтобы я вызвал летучих ящеров. Они сожгут ваши вшивые деревни, выкорчуют лес и польют почву тьмой, чтобы веками ничего не росло. Низовья Леопардовой реки превратятся в лежбища скорпионов. Ты этого хочешь, женщина? Я перехватил твоих глиняных кукол, не сомневайся…
Я закусила губу. Он словно читал мои мысли, и он был прав. Судя по всему, мне следовало отблагодарить гиппарха за спасение нескольких сотен жизней. Я несла Камень только Матерям волчицам, а пострадали бы невинные малютки.
— Почему же диадарх Аристан не забрал у меня подарок уршада? — осмелела я, видя, что гиппарх не склонен нас покинуть. Он скакал рядом, грозно сжимая набалдашник палицы, которую я не оторвала бы от земли и двумя руками. При каждом шаге его роскошная грива колыхалась, и ослепительный свет Короны дробился в ней на мелкие нити. Высоко в изнывающем от зноя небе кружили два стервятника, и мне это совсем не нравилось.
— Таков приказ.
— Почему он доверил камень тебе? Или сатрап Леонид доверяет теперь центаврам больше, чем людям?
— Таков приказ.
— Он боится, Женщина-гроза… — хмыкнула отважная «груша».
— Чего ты боишься, гиппарх? Ты такой сильный…
Сказать центавру, что он трус, — один из легких способов свести счеты с жизнью. Даже если плохо выговариваешь слова. На косоглазом, лошадином лице затрепетал нерв, но Поликрит удержал себя в руках. Кажется, я угодила в больную точку.
— Молчи, женщина, если хочешь доехать до крепости живой!..
И я замолкла.
Следующие два часа мы тряслись и вдыхали пыль. Периодически, надо отдать должное Поликриту, нас любезно обливали из бурдюков теплой водой, отдающей гнилью, но я была рада и таким ваннам. Кеа недовольно лопотала в своей корзине, а Тонг-Тонг тяжело дышал и почти не открывал глаз.
Я пыталась думать, но мысли растекались вяло, как ручейки постного масла из разбитого кувшина. Я спрашивала себя, как же поступить дальше, я призывала на помощь всех духов раджпура и на всякий случай — даже богов склавенов, чьи изваяния расставлены в садах дома Ивачичей. Но ничего не помогало.
Вдохнуть свет в Камень пути могли лишь Матери Красные волчицы, причем не все, а только Мать Айноук и Мать Кесе-Кесе, потому что достигнуть состояния сухого голодного дерева можно лишь к возрасту семидесяти семи лет, и то неизвестно, научишься ли добывать огонь одним напряжением мысли. Каждая Дочь волчица, начиная с семилетнего возраста, учится добывать огонь, но это совсем не то убийственное пламя, который хранит в своих нежных шершавых ладонях Рахмани Саади, и совсем не тот дружелюбный, прирученный жар, что согревает лачуги бедняков и дворцы магарадж. Этот огонь внутренний, прохладный и почти бесшумный, но от этого не менее смертоносный. Он заставляет волосы подниматься дыбом, он неуловимым аспидом бросается с неба и поджигает сухие чащи, он может ужалить так, что отнимаются конечности, а еще…
Еще этот огонь иногда оживляет подарки Тьмы, приносимые на нашу твердь уршадами.
По преданию, кроме Красных волчиц, тайной тихого огня владеют инки, наши далекие родичи, приплывавшие с Западного континента. Но инки слишком далеко, а кроме них и Матерей волчиц, мне мог помочь лишь один человек…
И в его помощи я сегодня нуждалась меньше всего. Или больше всего. Даже если бы дом Саади умел оживлять подарки сахарных голов, я никогда не стала бы припадать к его стопам. Потому что он сразу побежит в пещеры… Седобородый хитрец Рахмани не зря сбежал с Хибра, не зря продался гнусным ярлам и завоевал репутацию лучшего ловца. Он ведь мечтал только об одном — осесть поближе к Тьме, получить право на свободный поиск. Или ему приказали там осесть и превратиться в местного туземца, в закутанного с головы до пят, обросшего сосульками ловца.
Никто не смеет охотиться во владениях империи без бумаги, скрепленной печатями короля Георга и папского нунция. Никто не смеет водить караваны гостей и ученых за границу вечной Тьмы, а венгов, насколько мне известно, поощряют изгонять всякого чужака, путешествующего без сопровождения и гербовой бумаги. Чужих травят собаками, на них спускают обученных полярных сов с отращенными когтями, их преследуют рыцари Плаща, за деньги готовые на все ради своего ярла…
Настырный Саади долго крался к границам Тьмы, он проник ко двору ютландского короля и получил полные права на охоту во льдах.
Он добрался до нее, мой сумрачный любовник. И благодаря способностям вынимать душу из колдунов, он сколотил себе на Зеленой улыбке темную, но крепкую репутацию, как выразился бы высокий лама Урлук. Но Рахмани и на толщину волоса не приблизился к разгадке. Я слышала, что однажды ему повезло… Он поделился радостью с моим пропавшим мужем, Зораном. Рахмани сказочно повезло, а может, и нет. Может быть, ему только почудилось, будто он достиг призрачного берега четвертой тверди. Несколько песчинок в
