— Значит, ничего страшного? — усомнился я.
— Послушай, Питер, — разоткровенничался Дэвид. — Самое страшное случилось, когда малыш чуть не сожрал кисточку. А остальное можно пережить…
— А куда их уносят?
— Рисунки? Да выкидывают наверняка. У Сикорски имеется специальный агрегат для измельчения бумаги, вот туда и отправляют.
— Тогда зачем же он рисует?
— А малыш не может иначе. Вот тебе необходимо загружать разум всякой научной суетой, а он скиснет, если не будет рисовать…
Мы посмеялись и разошлись. Я не поверил ни единому слову.
Так что, еще при Дэвиде, я захватил в парк фломастеры и бумагу, сунул между книжных страниц. В парке тоже висят камеры, но не везде. Я достаточно точно представляю расположение средств слежения, и для этого не нужно родиться Зорким Карабином. Просто с некоторых пор я заказывал в дополнение к студийной технике некоторое дополнительное оборудование. Мне очень помогла дружба с профессионалами своего дела, а познакомились мы в сети. Надо отметить, что и доктор Винченто сыграл немалую роль. Ведь это он научил меня, как открыть виртуальный счет, как зарабатывать деньги на скачках и выгодно вкладывать в десятки маленьких фирм. Имея монету, мне было совсем несложно войтив контакт с хакерами, оплатить их некоторые нестандартные услуги. А один из этих парней, лица которого я никогда не увижу, свел меня в Сети со спецами по взлому и шпионской технике.
Без этих маленьких хитростей Куколка не сумела бы бежать. Это теперь ей кажется, что она провернула все сама. Что у нее не отнимешь, так это способности к обучению. Схватывала девочка на лету, но без меня, со всей своей ловкостью, никуда бы не выбралась.
Впрочем, на ее месте я бы остался внутри. По сути дела, она беспомощнее меня, потому что мне хуже не станет.
Одним словом, благодаря приятелям из Сети я обзавелся схемами и собрал несколько полезных устройств. Я точно знаю, какие участки парка не просматриваются. Туда мы и пошли гулять, я и Дэвид, ну и Роби, в качестве полезного балласта. Потом я отпустил Дэвида покушать и пообещал, что позвоню в случае чего. Но с Роби никогда ничего не случалось, он ведь не Таня и не боится людей. Он может усесться на клумбу и часами разглядывать Цветок. А еще лучше — дать ему мозаику.
Я подсунул ему листок, вместе с книгой, и попросил нарисовать.
— Роби рисует цветы? — задумчиво промолвил он, словно ожидая от меня совета. И тут до моей жирафьей натуры дошло. Господи, ну каким же я был простофилей, а еще книжек начитался по психологии и психиатрии! Дилетант, корчащий из себя всезнайку! Я корил себя последними словами и одновременно дрожал от возбуждения. Парень ждал приказа.
Я не впервые оставался с Роби один на один и уже перестал тревожиться, что он перевернет меня вместе с коляской, дабы получше изучить ее устройство, или что он убежит и прыгнет в мелководный, декоративный ручей, берущий начало из водопровода. Но я впервые заговорил с Роби о его любимом занятии, и слова мои, как теперь оказалось, запустили в его поврежденном мозгу некую управляющую схему.
Малыш ждал, теребя в руке красный фломастер и не делая попыток забрать у меня листок.
Я облизнул губы и огляделся, не идет ли кто.
— Нет, Роби, не цветы. Нарисуй мне… — внезапно мне показалось, что я нащупал нить… — Нарисуй мне картинку, которую ты рисовал для чужих людей.
— Для чужих? — на розовом, поросячьем лбу недоросля пролегла морщинка.
— Нарисуй картинки, которые ты рисовал для доктора Пэна. Помнишь, он приходил с чужими докторами, и ты для них рисовал. Тебя тогда похвалили… — Я импровизировал на ходу, но глазенки Роби уже разгорелись. Единственное, что я не учел, непростительная ошибка для великого Питера, знатока детской психологии, я не учел, что Роби не говорит от первого лица. Беседа с ним напоминала нелепые диалоги апачей из замшелых вестернов. Только перейдя в третье лицо, мы достигли взаимопонимания.
Он рисовал, а я следил, не идет ли Дэвид. Если бы он меня заметил, нашей дружбе пришел бы конец. Я больше не стал спрашивать, каких именно коллег Сикорски припомнил малыш, но даже наброски приятного впечатления не производили.
Роби ухитрялся рисовать, не глядя на бумагу. Порой он замирал, или вдруг начинал неистово строчить. По непонятной причине менял цвета. На втором рисунке я провел маленький эксперимент, оставил ему вместо двух фломастеров один. Таким образом, у Руди имелись теперь не четыре, а два цвета, фломастеры были двусторонние.
Покрыв листок до половины, он вдруг застопорился, замер с поднятой рукой. А левая ладонь, тем временем, совершала плавные хватательные движения. Черт возьми, он привык, чтобы ему в руку вкладывали кисти и карандаши! Дэвид бессовестно врал мне, что не присутствует в палате… Хотя при чем тут категория совести?
Малышу не хватало цветов, и он запутался. Он был не в состоянии повторить какой-то из своих прежних шедевров.
Через несколько дней — я специально ждал, чтобы у Роби все выветрилось из памяти, — мы снова оказались в парке. Правда, с нами был и Барков, и целая пачка свежих фломастеров. Но ему я уже мог доверять. Без Владислава оставался бы риск, что малыш не вернет мне все карандаши, и наш маневр раскроется. В худшем случае, меня могли бы обыскать, тем паче, что имелось всего два кармана на пижаме и боковые карманы на кресле. Все на виду. Наверняка бы обыскали, отнесли бы добычу к Пэну, а добрый дядя крокодил наверняка бы позаботился, чтобы Питер оставшуюся жизнь смотрел на парк из окна палаты… Куколке о моей эпопее с Роби докладывать было ни к чему, я хотел, чтобы ей легче спалось. А мы с Барковым кое-что обдумывали. В отличие от Леви, он не готовил массовыx самоубийств, поэтому я мог на него положиться.
В крайнем случае, не вовремя повесится, рассуждал я.
Так что, малыш накарябал второй и третий рисунки при Баркове. Владислав стоял на шухере, пока я поливал Руди градом сказок собственного изготовления. К большому сожалению, даже для пятилетнего уровня развития художник был довольно туповат. Злободневный американский фольклор, типа Короля-льва, или Мышей-спасателей, еще кое-как помещался в его белоснежной головушке, но к новым персонажам он оказался не готов.
Он их не видел по телевизору, а стало быть, не мог и представить! Он не мог представить, что сказка может и должна летать между людьми исключительно на крыльях фантазии…
Но двух качественных картинок мы добились. Ha сей раз я, раздосадованный неудачей, поставил задачу гораздо жестче. Я приказал малышу изобразить страшное.
— Роби не будет рисовать страшное! — немедленно откликнулся он. — Роби не хочет плакать…
Черт побери! Я почувствовал, что подобрал верный ключ из огромной связки, и теперь остается быстро выбрать замочную скважину. Очень мало времени на выбор… Барков прогуливался между розовых кустов, всем видом выражая непричастность. От него за три километра несло хитростью. На месте любого сотрудника Крепости я бы подошел к нему выяснить, какого дьявола он замышляет, хочет устроить подкоп, или пожар?
Я заговорил, старательно повторяя через фразу требование нарисовать страшное, и не следя, чем заполняются пробелы. Наверное, я нес полную чушь. Я впервые, сознательно, с момента, когда Винченто продемонстрировал мне в Москве «лишние» слова на кассете, использовал последний довод. Я понятия не имел, к чему это приведет, но другого случая могло не представиться. Не мог же я спросить у Роби, что он думает о трех самоубийствах в Омске и розовой стене на Красноярском стадионе…
Он помедлил, а затем нерешительно потянулся к бумаге. Через семь минут мы имели плачущего малыша и два листка кубического сюрреализма. Или футуризма, неважно. Главное, что в цвете!
Роби мы успокоили конфетой с сюрпризом, а Барков воспрял и воткнулся в тетрадный листок носом. Но, как ни велико было его разочарование, остался жив. Итого, три рисунка. Всего три, и я их храню в надежном месте, насколько тут можно доверять тайникам.
Недели две прошли в интенсивном ритме, по утрам Томми отвозил меня в город, в педиатрический центр, там мы пытались лечить меня током. Неплохая тренировка для будущих коммандос, чтобы не выдать
