один раз встречал обычного мальчика, который хоть что-то видел. Который видел не туманное облачко вокруг повисшей над цветком пчелы, а различал ее машущие крылышки. Он различал восемнадцать оттенков заката. Маловато, но лучше, чем ничего! И он не убивал ползущего по тропинке жука, как это всякий раз с удовольствием проделывают Мик и Джон Харрисоны. О чем можно говорить с людьми, которые испытывают радость от убийства? А с тем парнем было интересно поболтать, но потом его родители переехали в столицу. Оказалось, что мальчика считали слегка тронутым.
По мне так он был самым что ни на есть разумным.
Мама говорит, что это нормально.
Они частенько обзывают самых разумных сумасшедшими. Раньше таких людей жгли на кострах, а теперь отправляют в закрытые лечебницы. Поэтому я не хожу в школу.
Мама не хочет, чтобы меня отправили к психиатрам.
В городке, что стоит на границе земли Харрисона, каждую пятницу и субботу в баре крутят музыку. Туда съезжается вся молодежь из обеих школ и колледжа. В субботу, после дискотеки, пропала Элинор Ригон. Ей было шестнадцать лет.
В этом месте папа немножко запнулся и переглянулся с мамой, а затем они вместе посмотрели на меня. Я понял, что последует дальше, но я совсем не был уверен, что хочу про такое слушать. Потому что папа впервые заговорил при мне о взрослых вещах. Конечно, я смотрел телевизор и читал и к одиннадцати годам не вырос совсем уж простофилей, но телевизор — это нечто другое…
До воскресенья Элинор Риган не искали, думали, что она уехала со своим парнем. Но к обеду выяснилось, что ее друг понятия не имеет, куда она подевалась. Он сам вскочил на мотоцикл, собрал компанию, и они обшарили все адреса, где девушка могла пропадать. Возможно, если бы полисменам сообщили сразу, субботней ночью, они успели бы взять след. Но подружки этой самой Риган знали ее как порядочную вертихвостку, и, обнаружив, что она исчезла после вечеринки, не придали этому большого значения.
Папа не сказал «вертихвостка», он употребил совсем другое бранное слово. Никто в семье раньше таких слов не произносил, при мне-то уж точно. Не потому что я, как девчонка, а просто мы не ругаемся. Проявление злости — это проявление слабости. Стало быть, раз папа сорвался, произошло нечто совсем неприятное…
У нас тут не Нью-Йорк и не Москва. Ее подруги даже посмеялись над парнем Элинор, мол, он ждет ее на сеновале, а девчонки и след простыл. Все это выяснилось позже, когда на следующий день родители обратились в полицию. Друг Элинор объездил всю округу и сам к ним пришел. Сообразил, что случилась беда. А старики-то были уверены, что дочка с ним. Затем парень вместе с дружками показал констеблю обрывок ткани. Кусок ее блузки.
Туда поехали с собаками и нашли по пути еще кусок блузки и лифчик. «Туда» — это по дороге номер четыре, к границе нашего участка и участка Харрисона. Тогда стали допрашивать всех подряд, и двое рабочих, что расчищали просеку, сказали, будто видели синий фургончик. И будто бы в нем сидели двое незнакомых парней. Четвертая дорога — это вам не трехрядное шоссе, там за день может всего пара машин проехать. И все друг друга знают, это уж точно.
— Робинс сделал все правильно, — сказал папа, — но слишком поздно.
Робинс — это тот самый хромой, наш новый полицейский начальник. Он вызвал подкрепление. Они оцепили квадрат и к вечеру нашли синий фургончик, а в нем — следы борьбы и куски одежды Элинор Риган. Там лежала одна туфля и сережка, а еще была кровь на сиденье. Фургончик скатился прямо под мостик. Мостик через ручей в том месте не нужен, можно перепрыгнуть, он скорее для красоты. Мотор еще не остыл, и полиция сделала большую ошибку. Они решили, что машину бросили в последний момент, потому что злодеи обнаружили за собой погоню. По следам стало понятно, что двое здоровых мужчин тащили девушку волоком, а затем вошли в воду. Садисты не собирались убивать ее в машине. Наверняка у них имелся на примете заброшенный дом или сарай, но они заметили вертолет. Или девушка заметила погоню и попыталась бежать. Так решили полицейские. Потому что им показалось, что убийцы торопились. К тому же эксперты нашли в фургоне нож и сравнили его лезвие со всеми ранениями, что случились в стране в последние годы. Они поняли, что орудовали те самые, что убили, по меньшей мере, еще двоих.
Пешком далеко не уйти, да еще и с заложницей, подумали полицейские, и оцепили достаточно большой квадрат леса. Высадили людей и собак с вертолетов. Но квадрат оказался недостаточно большой, потому что преступники бросили фургон гораздо раньше. У них просто-напросто произошла поломка мотора. Убийцам ничего не оставалось, как бросить машину и пешком уйти в лес. Хотя не исключено, что они успели добраться до шоссе и остановили попутку. Они могли уйти на участок Харрисона, а могли свернуть к нам.
— Этот Робинс, он вернется, — сказал папа. — Сейчас они, с собаками, прочесывают полосу — от четвертой дороги до ручья. В шесть утра я встречаюсь с папашей Дрю и Харрисоном у развилки. Туда же подтянутся парни с ферм Уэбли и Оллингтона…
Он замолчал. Мама смотрела в окно. Я знал, о чем она думает.
Можно долго прочесывать лес с собаками.
А можно свистнуть.
Глава 31
За два года до того, как случилась беда, мама мне тихонько шепнула:
— У папы для тебя отдельный подарок.
Гости почти все разъехались, я сидел у себя наверху и перебирал подарки. Настоящая пирамида получилась. Так у нас принято, у Фэйри. То есть я не хочу сказать, что обычные люди не любят своих детей. Любят, конечно, но немножко не так. Я даже видел по телевизору, как какой-то профессор убеждал, что в древней Спарте слабеньких младенцев кидали со скалы в море, потому что грекам нужны были только здоровяки. И этот профессор, совсем не шутя, предложил зрителям присоединиться к дискуссии по данной теме. Мама тогда переключила канал и сказала, что люди совсем сошли с ума. А папа ответил, что они сошли с ума не сегодня, а намного раньше. Просто их так много, что они могут себе позволить убивать собственных детей. Им ведь никто не угрожает, Фэйри и других они давно истребили. А мама тогда рассердилась, что отец при мне ведет такие беседы.
Вот я и сидел, и оглядывал пирамиду подарков, как фараон перед своей будущей усыпальницей, Мне исполнилось девять лет — очень важный возраст, потому что меняются уши. Не сильно, но уже начинают болеть и щекотаться. В тот вечер я впервые застеснялся, когда меня поцеловали девчонки, Конечно, не серьезно, не так, как целуются взрослые, но мне почему-то стало неловко сидеть вплотную с Джиной за длинным столом. На праздники нас всегда сажали рядом на один стул, иначе не поместиться.
В числе прочего мне подарили железную дорогу, приставку к телевизору, хотя я в них и не играл, новые горные лыжи, непромокаемый комбинезон, два спиннинга, да все не перечислить… Приехали не только Дрю, Эвальды и Лотты, но даже совсем мне не знакомые. Семья из Франции и две семьи из Южной Америки. А еще трое — из России. Это было совсем удивительно, и тетя Берта даже расплакалась. Она единственная, кто помнил и переписывался с ними, потому что раньше из России нельзя было выезжать. То есть помнили все взрослые, потому что о каждой семье говорится в песнях, но внезапно оказалось, что это близкая родня. Даже ближе, чем Дрю.
И еще кое-что выяснилось.
Мама с папой шептались, но я подслушал. Мама сказала, что русская семья почти забыла язык Фэйри, но зато у них есть две невесты чистой крови, и для Бернара, то есть для меня, это может быть, лучшая партия, чем Джина. Но живут они страшно далеко: есть такое место, под названием Саяны, там четыре или пять семей. Русские не знали, остались ли еще Фэйри, потому что после их революции и войны
