заработать за гробом местечко получше. Это от лености. Если жизнь не сахар, то надо найти выход и исправить положение, а не падать на колени и просить кого-то, чтобы в следующий раз сделали лучше.
Но здесь, видя, как человек молится с такой страстью, отчаянием и слепой надеждой, я невольно возмутилась.
– Это что, не ваше дело? – окликнула я Трсайеля. – Исправлять ошибки? Добиваться справедливости, правосудия?
Он замедлил шаг, но не обернулся.
– Правосудие – дело живых. Мы можем исправить ошибку, но только после приговора суда. Он скоро получит свободу, по ту сторону грани.
Трсайель прошел к двум камерам по соседству. Один из заключенных, лет пятидесяти, выглядел на все семьдесят: сутулые плечи, седые волосы, кожа, висящая складками. Другому было около тридцати; он склонился над блокнотом и что-то писал с такой же увлеченностью, с какой первый приговоренный отдавался молитве.
Трсайель окинул обоих взглядом и кивнул на пишущего.
– Он подойдет. Я буду проводником, и через меня ты увидишь то же, что и я, используя способности высшего уровня Видения. Дай руку.
Я ухватила его за руку.
– Не знаю, сработает ли это вообще, а если сработает, то в какой степени. Поэтому имей терпение… и будь готова. – Он снова посмотрел на смертника. – Поехали…
Поток ощущений хлынул с такой силой, словно меня ударили. Я изо всех сил сопротивлялась, пытаясь высвободиться, но течение затянуло меня в мутный водоворот и выплюнуло в детской. В детской гигантских размеров. Стены простирались ввысь, плюшевые мишки не уступали размерами гризли, а на кресло- качалку и вовсе было не влезть. Напротив меня у колыбели стояла огромная женщина.
– Мама!
Пронзительный вопль вылетел из моего горла, но голос принадлежал не мне, а ребенку, совсем малышу, того возраста, когда мальчика трудно отличить от девочки.
– Мама!
– Ш-ш-ш, – негромко проговорила женщина, улыбаясь мне через плечо. – Дай мне покормить детку. Потом я тебе почитаю.
– Нет! Читай сейчас!
Она отмахнулась от меня и склонилась над колыбелью.
– Нет, мама! Иди ко мне! Мне!
Младенец заплакал. Я заорал еще громче, но он меня перекрикивал. Она слышала только его, видела только его, его одного. Ненавижу! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Вот бы схватить его и шарахнуть об стену, разбить как безвольную куклу…
Детская исчезла.
Заорал кот. Этот вопль пронзал мозг. Я засмеялся заливистым смехом подростка. По обе стороны проулка высились здания, превращая день в ночь. Я пошел по нему, довольно хихикая. Вопли кота продолжались, протяжные, словно плач младенца. Кот добрался до конца проулка и попытался вскарабкаться на стену, отчаянно царапая когтями кирпичную кладку. Воняло паленой шерстью. Хвост кота обгорел до кости, но он, кажется, уже не чувствовал боли, не думал о ней, а хотел лишь сбежать, выжить. Еще один вопль. Я закрыл глаза, впитывая его в себя. В паху сладко защемило. Новое ощущение, но приятное. Даже очень приятное.
Я посмотрел на кота и раскрыл перочинный нож. Кот выл и метался вдоль стены. Он видел нож, однако не обращал на него внимания, не зная, что это значит. Медленно шагнув вперед, я подумал, насколько бы интересней было, знай он, что его ждет.
– Нет!
Та часть меня, которая все еще оставалась собой, попыталась скрыть, отринуть жуткое зрелище. На мгновение все вокруг потемнело, следом меня окатило новой волной ярости. Ненависть и ярость смешались с ревностью. Неотделимые друг от друга, питающие самих себя, они росли подобно снежному кому на склоне холма.
– Сука! Шлюха!
Я вонзил нож. Полетели брызги крови. Раздались крики. Хриплые крики женщины, полные животного ужаса, похожие на вопли кошки в проулке. Она молила о милосердии, но лишь подпитывала тем ненависть.
Я снова и снова вонзал нож, глядя, как живая плоть превращается в мясо, и ждал приближения сладкого мига облегчения. Облегчения не приходило, и меня охватывало все большее безумие, я колол, кусал, рвал плоть зубами…
Меня обхватили чьи-то руки. Перед глазами – нож и кровь, в мозгу – ненависть, и я хочу освободиться от нее, я отбиваюсь от рук, сдерживающих меня, молочу и пинаю изо всех сил…
Я вернулась в реальность так резко, что у меня подкосились ноги.
– Ева, – выдохнул Трсайель, обхватив меня покрепче. – Мне так…
– Чтоб тебя!.. – Я вырвалась из его рук. – Как ты посмел… хотя бы предупредил… А, чтоб ты!..
Ноги меня не слушались, и я с трудом, спотыкаясь, прошлась по комнате, слабо веря, что это мое тело. Видения исчезли, но я чувствовала, что они затаились, укрылись в тайниках мозга. Дрожа, я попыталась сосредоточиться на чем-нибудь другом, на чем-нибудь хорошем. Стоило появиться образу Саванны в моем разуме, как он шевельнулся там, внутри, будто глядел на нее сквозь меня, и я торопливо спрятала мысли о дочери подальше, в безопасное место. Подняв голову, я огляделась в поисках убийцы в камере.
Мы снова были в белом зале ожидания.
– Прости, – шепнул за моей спиной Трсайель. – Я не… обычно бывает по-другому. Я думал, что смогу отбирать нужное, направлять тебя, а ты подключилась к его сознанию напрямую.
Он положил руку мне на спину. Я дернула плечом и отошла в сторону. Увиденные образы меркли, но мозг то и дело выдергивал их из памяти, словно ковыряя болячку, проверяя, не прошла ли она. Я закрыла лицо ладонями и прерывисто вздохнула.
– Вот он какой, оказывается, ваш «дар». Вы видите зло. Видите, чувствуете…
– Нас учат контролировать его, концентрироваться только на необходимом, – пояснил Трсайель. – Когда ты…
Он оборвал себя на полуслове.
– Я… Зедкиэль должен был заняться… инаугуральные задания и новички – по его части, он направляет их, обучает пользованию даром. Я не…
Он вздохнул, присел в кресло, откинулся на спинку и уставился в потолок. Я обернулась.
В его-то возрасте должно быть достаточно опыта и уверенности в себе, умения действовать если не идеально, то хотя бы без сомнений. А при взгляде на Трсайеля казалось, что на него взвалили непосильную ношу. Я присела на ручку соседнего кресла.
– А
Он снова покачал головой.
– Это касается живых. Ангелы не проповедники. Мы воины. Оружие правосудия.
– Так вот зачем вам такие неслабые мечи.
Он слегка улыбнулся, склонив голову набок, и встретился со мной взглядом.
– Да, вот зачем нам такие неслабые мечи.
– Вы видите зло, потому что сражаетесь с ним.
– На это способны не все, в наши дни – только вознесшиеся. А чистокровки… – Он умолк и покачал головой. – Многое изменилось.
Он еще раз покачал головой и на мгновение отвел взгляд.
– По традиции, основная работа ангелов, как чистокровных, так и вознесенных – проводить в жизнь некоторые законы на индивидуальном уровне. Как ты правильно заметила, мы не… не можем… уничтожать зло в любых его видах. Нам дают задания, как вот тебе сейчас, привести на суд определенные души.
– Небесные охотники за головами.
Он встретился со мной взглядом, блеснул глазами.
– Именно.
И снова в моем разуме всплыл образ Саванны. На сей раз я не стала прятать его.
– Значит… вы способны влиять на мир живых? Защищать людей, находящихся в нем?
– В определенных пределах.
– В каких именно пределах?
Он пожал плечами и поднялся на ноги.
– Все очень сложно, но когда придет время, тебе все объяснят. А сейчас, когда мы выяснили, что ты можешь пользоваться даром через меня, давай вернемся к Джане.
11
Трсайель снова взял переговоры на себя. Он пытался вести беседу на английском, но стало очевидно, что Джане удобнее вести беседу на родном языке, поэтому, извинившись, он заговорил на нем. Закончив беседу, ангел перенес меня в белый зал ожидания. Развернув кресла друг против друга, Трсайель присел на краешек и жестом пригласил меня последовать его примеру.
– Надо отыскать последнюю напарницу никсы, – сообщил он.
– Отлично. Значит, мы отправляемся к Судьбам и узнаем, кто…
– Пока напарница жива, Судьбы не знают, кто она.
– Ну да, – вздохнула я, – иначе было бы слишком просто. Значит, я должна как-то отыскать самого последнего партнера в надежде, что никса все еще в ней…
– Наши шансы отыскать никсу в период сожительства практически равны нулю – к тому моменту, когда полиция раскрывает преступление, ее и след простыл. Но покинув напарницу, она оставляет в ней свой след, тончайшую нить, ведущую к ней. Связь односторонняя и сугубо пассивная. Бывшие напарницы
