же номерки в очереди к прилавку. Например, когда напечатала насчет склонностей, на языке вертелось еще много всяких разных вещей, но я их отодвинула, заставила обождать в очереди, пока не кончу про склонности, и только потом уж, конечно, взялась за все прочее, что толпилось в голове, за мебель, скисшее молоко, собирание марок и так далее, вплоть до незнакомца на вокзале. По моему опыту нельзя сразу вытащить несколько номеров, тем более — ну, как ты их дальше распределишь в одной голове. Как сгрудится там слишком много разных вещей, я их записываю на бумажке, не то вообще про них думать забуду. Иногда я эту бумажку приляпываю к окну, чтоб была на глазах. Фотография, какую я искала: мы с няней, у нас дома, в саду. Я думала, я ее сунула в почтовую тумбу, так я называю картонку, куда складываю все письма, какие хочу сохранить, ну и большинство фотографий. В общем-то, я так ее не называю, собственно, вряд ли хоть раз произнесла два эти слова вместе и вслух, разве что, когда мы в Англии были, где так почему-то называют почтовый ящик. Мы там всего три недели пробыли, вряд ли я особенно часто их произносила даже тогда, но вот минуту назад, когда гадала, куда могла подеваться эта нянина фотография, я уж точно подумала: «Видно, она в почтовой тумбе». А иначе с чего бы я взяла, что именно там ее надо искать? Если только, конечно, я зрительно себе не представила эту картонку. Но я уверена, ничего я такого зрительно себе не представила. Часто у меня застревают разные слова в голове, иногда мои собственные слова, иногда чужие, осколки разговоров, обрывки стихов и песен, краткие оповещения типа: «Сейчас я открою окно», перед тем как я открою окно, а чтобы я зрительно что-то себе представила, это очень редко. В картонке фотографии не было. Я использовала ее как закладку, вспомнила, заложила во «Властелина колец», несколько лет назад пыталась читать — в смысле, снова пыталась, когда из-за него такой шум поднялся в связи с этим фильмом, хоть мне показалась такая же скука, как в первый раз, давным-давно, — а когда ставила обратно на полку, я, наверно, забыла вынуть закладку. Да, явно забыла, раз она прямо торчала из книги. Обычно я для закладок использую шнурки, а не фотографии. Помню, Кларенса раздражало, когда я так вот металась туда-сюда, скажу одно, потом другое, другое причем полностью отменяет первое, потому вообще получается как бы чушь, отвлекаюсь в сторону, вместо того чтоб двигаться неуклонно вперед, хоть я бы это не назвала неустойчивостью, что звучит как дряблость и дрожь в коленках. Он это называл шатаньями, а по мне, так это просто мысли, и всё. У Кларенса ум всегда пер напролом, куда ему надо, а глядя, как я мечусь туда-сюда, он говорил, сбрендить можно. Но если честно, что-то было чуть ли не зверское в его собственных мыслях, если вообще можно их назвать мыслями. Ни намека он не испытывал на те трудности, какие мы, кое-кто, испытываем, в мыслях продираясь вперед. Справедливо будет сказать, что Кларенс не был мыслителем. Собственно, он мог делать то, что он делал, и, кстати, писать, как писал, потому что других вариантов в упор не видел, фразы его топали по страницам, как солдатики, и каждая вооружена опасно активным, острым глаголом. И кой-кому нравилось, да, строевая поступь этих фраз кой-кого влекла за собой, и, как сами эти фразы на марше, его читатели не обязаны были думать, куда идут. Я всегда так оценивала его писательство и прямо сказала бы, если бы кто поинтересовался моим мнением, хотя в «Ночном лесе» фразы далеко не столь кошмарны, как они стали потом. Кошмарны, я имею в виду, исключительно с этой стороны, со всех остальных сторон они, конечно, прекрасны. Наверно, в дальнейшем мне придется прерывать печатание по ряду других причин, не только чтоб искать фотографию няни, и, предвижу, в тех местах я тоже буду оставлять пробелы. Я уже несколько раз останавливалась, прерывалась, так сказать втихую, не додумавшись оставлять пробелы, и теперь не помню, где эти места, и теперь уже ничего не поделаешь, ничего не вставишь. Мне может минутка-другая понадобиться, чтобы что-то обдумать, это одна причина, в таком случае я держу руки над клавиатурой и жду, когда можно будет продолжить, если, конечно, мысли не свернут в прошлое, вообще не запутаются, мало ли, и уж тогда я сложу руки на коленях. Наверно, я уставлюсь в окно, если до путаницы дело дойдет. Если совсем перестану печатать, вот тоже основание для пробела — совсем перестану на время, я имею в виду, чтоб чем-то другим заняться, не то что навсегда перестану, кое-чем, кстати, я могу заняться прямо сейчас, не вставая из-за стола: картинку, например, нарисую, или, положу голову на руки и отдохну, а можно что-нибудь съесть, яблоко например, которое тут оказалось. Или я попечатаю, а потом встану, из-за судорог, потянусь, закину руки за голову, потопаю, чтоб прошло. А может, если не холодно и не дождь, потопав и потянувшись, я открою окно и выгляну, обопрусь локтями на подоконник и выгляну, а то даже на ковре несколько часов полежу, как собака. Да мало ли еще по каким причинам можно прерваться, скажем, я обедаю, или пошла в кино, или, может, я сплю, или куда-то отправилась погулять, хотя последнее мало вероятно, как я с самого начала объяснила. Подумывала, не менять ли размеры пробела в зависимости от времени моего отсутствия — чем шире пробел, тем дольше время, — но по зрелом размышлении поняла, что это будет непрактично: бумаги не напасешься, целые кипы уйдут, если я, например, отправлюсь погулять, пусть даже в пределах квартала, я же, как черепаха, ползаю, и какой из меня ходок. И сомневаюсь, что захочу перечислять все свои действия, пока не печатала, не стану же я излагать, вот я встала, пошла по-маленькому, вот я встала, пошла проверить, нет ли почты, и прочее в том же духе. Наверно, увидев эту нянину фотографию, которую я использовала как закладку и сто лет не видела, я решила выволочить машинку из чулана, хоть само по себе это не отменяет загадки, а только на шаг отодвигает назад, к вопросу, почему, после стольких лет, я стала рыться в почтовой тумбе ни с того ни с сего. Роюсь в уме у себя, вот я что делаю. Говорю это, а сама вижу картинку: кто-то весь в смятой газете, кто-то скорей женского пола, если судить по прическе. За окном сейчас у меня тьма. Не кромешная тьма, поскольку живу я на городской улице, где полно фонарей, но, в общем-то, тьма, соответственно. Я включила свет в комнате, верхний свет и настольную лампу у кресла. В последний раз, когда я отмечала нечто подобное, ярко сияло солнце, когда отмечала, в смысле, день сейчас или ночь, то и другое, причем только внешние признаки того, что действительно происходит, а именно движенья планет, вращения земли вокруг своей оси и (для нас) смены дня ночью, ночи днем, что бы там ни случилось. Вот говорю, и представляется мне планета Земля, как она смотрится с Луны на фотографии, которую привезли с того жуткого места — сине-белый стеклянный шарик вертится посреди пустоты. В данный момент она завершила примерно три с половиной оборота, с тех пор как я снова стала печатать. Когда я была в девятом классе, географ нам рассказывал, как в эпоху Возрождения публика приняла в штыки идею о том, что Земля круглая, а не плоская, всех просто потрясла эта идея. Не может она быть круглой, люди говорили, ведь тогда бы все, кто в нижней части, посваливались бы с земли. Учитель смеялся, когда это рассказывал, мол, какие глупые люди, мы все тоже смеялись и думали, я уверена: «Какие глупые люди». И я, конечно, смеялась, но на самом деле не понимала, как же те, кто внизу, не посваливались. Мне и до сих пор это кажется странным. Видно, испортился, что ли, фонарь, вот почему такая тьма за окном.
В ноябре, да, по-моему, я получила письмо из издательства, где первоначально напечатали Кларенса, от дамы, которая там работает, забыла имя-фамилию, о том, что они собираются переиздавать «Ночной лес», поскольку на следующий год с тех пор исполнится ровно сорок лет, просто не верится, это ее слова, и не хочу ли я написать краткое предисловие? Ее имя-фамилия была Ангелина Гроссман. Сперва я подумала, что ей надо ответить, напомнить о кое-каких печальных обстоятельствах, для меня до сих пор печальных, хотела я ей написать, но, возможно, и для них там, в «Вебстер и Дэвис», поскольку у них было время обо всем поразмыслить. В общем, ответ с отказом, небрежный, может, открытку, может, даже карандашом, простую причем, какие на почте продают, не цветную открытку. А потом я решила, что вообще не буду писать, просто не отвечу, и все, таким образом выражая свое равнодушие и презренье, и я бросила это письмо в мусорную корзинку. А потом оттуда вынула и стала думать. А потом я его порвала. Пока я металась туда-сюда, потом пыталась снова объединить мелкие клочья, причем лента норовила приклеиться не туда, я дико устала, просто была совершенно разбитая. И тут меня стукнуло, что, если я откажусь, они обратятся к Лили, мне назло обратятся, поскольку я в свое время сказала им пару ласковых. Конечно, они бы должны знать, что Лили просто не в состоянии ничего написать, должны бы усвоить, но я вообразила, что они попросят ее наговорить на магнитофон, а потом примут ее этот вариант Кларенса, абсолютно односторонний и убогий вариант, а потом наймут кого-то, чтобы причесал грамматику. Нелепая мысль, конечно, и сам факт, что я ее обмусоливала, говорит о том, как я устала, запуталась и вообще. В конце концов я этой Гроссманше послала открытку с картинкой: медведь. Написала, что не могу (подчеркнуто
