изменить. Ты сказал, преданность покупается страхом. А страх ведет к предательству. Ты рассчитывал вселить в меня паранойю. Я не дурак, герр Кельн. Откуда кому-либо знать, кому верить, а кого убивать? Скажи мне это, Зильберфукс, а потом, когда ты ответишь на то, что не имеет ответа, расскажи все о добром старом Людвиге и имперских склоках. Я жажду славной истории и сочту за честь услышать последнюю похоронную песнь Серебряного Лиса Богенхафена.
Старик привалился к стене, по-прежнему прижимая к голове окровавленную руку. Счет его жизни шел на секунды, но, несмотря на твердую уверенность в своей судьбе, он, казалось, открыл в себе некий внутренний источник силы, чтобы с достоинством встретить смерть.
Конрад продолжил ходить, его медленные, размеренные шаги по каменному полу отдавались глухим эхом. Он не произнес ни слова, но при виде страданий старика губы вампира искривились в улыбке.
— Пришли ли мы к логическому заключению, а, герр Кёльн? Я надеялся, ты сделаешь правильный выбор до того, как мое терпение окончательно истощится. Кажется, я ошибался.
С этими словами Конрад вторично взмахнул костяным мечом, глубоко вонзив его во вскинутую руку Кёльна — старик пытался защитить лицо. Кость расколола кость, хотя Конрад сдержал удар, прежде чем отсек человеку запястье, и рука безжизненно повисла, удерживаемая одним лишь сухожилием. Кровь выплеснулась из раны толчком и хлынула бурным потоком, словно фонтан, но багровый прилив быстро пошел на убыль.
Старик мычал что-то сквозь стиснутые от боли зубы, глаза его закатились. Казалось сомнительным, что с губ его слетит хоть одно внятное слово, прежде чем пленник, не вынеся боли, умрет.
Конрад опустился на колени, взял старика за подбородок и повернул его голову так, что их взгляды встретились. Кёльн пытался что-то сказать. Губы его шевелились, изо рта вырывалось бульканье, но Конрад не мог ничего разобрать.
— Итак, вот он, конец? Погибаешь не с музыкой, а с шепотом? Трагично, крайне трагично, но так тому и быть.
Конрад встал и вскинул над головой клинок со змейкой на рукояти, словно намереваясь даровать старику смерть и оборвать его муки. Но вместо этого обдуманно, нарочито медленно вампир убрал меч в ножны и рывком поднял Дитмара Кёльна на ноги, отказывающиеся держать умирающего. Конрад кивнул телохранителям, и они выступили из теней, чтобы с двух сторон поддержать шпиона. Тело старика провисло, словно его распяли.
Тогда Конрад ткнул несчастного кулаком в живот. Старик согнулся пополам, но гамайя распрямили его. Конрад ударил снова.
— Я мог бы сказать, что это причиняет мне боль куда сильнее, чем тебе. И я бы, конечно, солгал. Никакой боли я не испытываю. Честно говоря, я, в отличие от тебя, наслаждаюсь ситуацией. А теперь, прежде чем тебя вынесут, я дам тебе последний шанс облегчить душу, пока я не вынул ее из тебя. Мы понимаем друг друга, герр Кёльн?
Дитмар Кёльн приподнял голову. На лице его алела кровь, глаза остекленели, кожа обрела болезненно серый оттенок. Язык старика коснулся губ, словно человек пытался выдавить слово. Конрад снисходительно ухмыльнулся.
— Все они, в конце концов, начинают говорить, — сказал вампир и придвинулся ближе, чтобы услышать признание умирающего.
Кёльн плюнул ему в лицо.
Локоть гамайя Константина, обрушившийся на основание шеи старика, поверг человека на колени.
Конрад пнул наглеца ногой в лицо. Удар был жесток. Треск ломающихся костей и хрящей вызывал тошноту. Вампир бил старика снова и снова, пока фугу насилия, бушующую вокруг убиваемого, не прервал уверенный голос Йерека.
— Конец.
Так и было. Серебряный Лис Богенхафена умер, унеся в могилу свои тайны.
Ярость Конрада рассеялась — он стоял над окровавленным трупом, не сделавшись ни на йоту мудрее и раскаиваясь в том, что поддался гневу. Дорого ему обошелся припадок неистовства.
— Дурак, — пробормотал он, кончиками пальцев поддев подбородок мертвеца и заставив незрячие глаза встретиться с его взглядом. — Тебе нужно было только заговорить. Распри будущих Императоров ни для кого не секрет. Несколько фраз о склоках сигмаритов с самозванцем Людвигом — и ты купил бы себе жизнь или хотя бы смерть. — Вампир повернулся к Константину. — Что ж, транжирство до добра не доведет. Отнеси его вниз к Иммолай Фей. Уверен, она оценит подарок.
— Как пожелаешь, господин.
Гамайя подхватил мертвого человека на руки, как будто тот ничего не весил, и вынес труп из темницы, оставив Конрада и Йерека фон Карштайнов наедине.
— Давай прогуляемся немного, дружище. Это место угнетает меня.
— Оно и понятно, — отозвался Йерек. — Томиться в этой кромешной тьме — ну что за жизнь?
Фон Карштайны побрели по запутанным коридорам замка Дракенхоф, медленно поднимаясь на крышу. Замок представлял собой любопытное сочетание разрухи и обновления: некоторые проходы заросли паутиной и плесенью, одно крыло здания находилось в полном распоряжении призраков и пыли. А покои, расположенные в бывшей башне ван Драков, утопали в тяжелых бархатных занавесях и пляшущих тенях оплывающих факелов и разожженных каминов.
Сама башня претерпела наибольшие изменения, даже обрела новое имя. Вороны Влада, облюбовавшие старый шпиль, подарили башне прозвище Гнездовье. Роскошь, царившая во времена правления Влада, исчезла. Конраду и новым потомкам рода фон Карштайнов достались аскетизм и строгость; их мир был миром распада. В нем не осталось места для возрождения любви к прекрасному, так лелеемой Владом.
— Мы обязаны тебе своими жизнями, Вольф, не думай, что я забыл об этом, — заговорил, наконец, Конрад.
Он толчком распахнул деревянную дверь и шагнул в ночь. Ветер тут же качнул его, подхватил плащ, обвил ткань вокруг худощавой фигуры. Вампир набрал полную грудь ночного воздуха и оглядел укрепления. Только, конечно, укреплениями они больше не были. Это место стало раем для птиц Влада. Даже слуги называли крышу башни Гнездовьем. В компании птиц Конрад успокаивался.
— Ерунда, — буркнул Йерек.
— Не умаляй важность сделанного тобой. Когда остальные потеряли головы и отдались кровопролитию, ты держал себя в руках. Ты не впал в панику. Не побежал, объятый бессмысленным ужасом. Ты нашел выход из смерти. Ты воскресил нас, когда мы находились на грани вымирания, вернул нас к жизни, более того, ты привел нас домой. Сейчас мы здесь лишь благодаря тебе, друг мой. Ты добрый человек.
— Едва ли, — проворчал Йерек, смущенный похвалой вампира. По крыше скакали вороны Влада. — Я не добрый человек. Возможно, когда-то я был таким, теперь трудно вспомнить, но каким бы я ни был при жизни, в смерти я даже не являюсь тенью себя прежнего. Я изменился до такой степени, что даже не знаю, кто я. Я жажду того, чего не понимаю, меня обуревают желания и страсти, которые всего пару лет назад показались бы мне отвратительными, и все же я каким-то образом стал «добрым человеком»? Нет. Я не добрый человек. Все изменилось. Солнце больше не светит для меня, милорд. И мне его не хватает больше, чем чего-либо другого.
— Ты говоришь так, словно ты не тот, кто ты есть. Это ложь. Все мы те, кто мы есть, и все мы куда сложнее понятий «хороший» или «плохой». В нас таится бессчетное число личностей. В нас скрывается дикарь, способный вырвать у человека сердце и жадно сожрать его, и великодушный друг, и любовник, воспевающий грехи плоти и поклоняющийся алебастровой коже наших женщин, и младенец, которым каждый из нас был когда-то, и подросток, которого так и не покинули его страхи, и мужчина, которым каждый из нас мог бы стать. Все они, и не только они, живут под нашей кожей, дружище. Когда они кричат, мы слышим хор голосов. Мы воистину сумма всех наших жизней — или жизней тех, кем мы были. Вот кто мы, а не какие-то там новорожденные мертвецы. Мы во всех смыслах
