себя именно как представителя нового времени, как дитя Бога. Это сбивает с толку. Это означает перевернуть представления об истории и изменить убеждения. И противник христианства и противник временности не хотят изменений, не хотят бытия, поэтому они удовлетворяются антибытием.
Открытие субъективности имеет два глубоких исторических корня: отрицательный и положительный. Отрицательный — это скептицизм, положительный — христианство. Одно без другого не могло бы дать подобного результата. Сомнение, как мы уже имели возможность заметить, свойство научного познания, оно открывает лазейку, в которую проникает доказательство. Греки, в совершенстве и до конца развили эту способность сомневаться. Школы, именовавшие себя скептическими не оставили ничего последующим временам. Конечно больше всех сомневались академики: Ни Декарта, ни Юма, ни Канта никто не смог превзойти в скептицизме. Во всяком случае они показали иллюзорный характер познания. Мы не можем узнать, каковы вещи. Самое большое, мы можем показать, какими они нам кажутся. Но ясно, что греческие скептики были греками, и так как познание — это познание бытия, а для греков не было иного бытия, кроме внешнего. Они пришли к формулировкам, которые в буквальном смысле современны, которые чудесно выражают то, что современный человек не сумел бы сказать лучше. Так киренаики говорят, что мы не можем познать реальное, поскольку душа не может выйти наружу, а остается замкнутой в своих состояниях — и существует наподобие осажденного города. Разве это не открытие интимности? Возможно ли более строгое, более пластичное выражение субъективного бытия? Греки, которые думали так, не видели здесь ничего положительного. Этими словами они выражают мысль о том, что мы не можем выйти наружу, в этом пленном бытии для себя содержится новая реальность, более прочная в основательная, чем внешняя. В истории мало более ярких примеров того, что тонкости ума недостаточно, чтобы совершить открытие. Нужен энтузиазм, любовь к новому. Способность рассуждать — это фонарь, который необходимо направлять рукой, а рука должна быть движима горячим желанием, предшествующим тому или другому замыслу. В конце концов, находят лишь то, что ищут, и разум находит потому, что ищет любовь. Поэтому все науки начинаются как пристрастие людей пристрастных. Современное педантство обесценило это слово; но пристрастный — это тот, кто может относиться к чему-либо со всем возможным уважением, в этом заложено все. То же самое мы сказали бы о любителе. Любовь ищет предмет для того, чтобы впоследствии его нашел разум. вот великая тема для долгого и плодотворного разговора, который мог бы показать, как ищущее бытие представляет собой сагу суть любви! Вы думали об удивительной структуре поиска? тот, кто ищет, не имеет, даже не знает того, что ищет, а, с другой стороны, искать — значит уже иметь заранее, предполагать, то ищешь. Искать — значит предвосхищать еще не существующую реальность, предполагать ее появление. Я не понимаю любви, которая, как это часто бывает, впоследствии отчаивается отрицает любовь. Если любовь к женщине рождена ее красотой, то любовь, состояние влюбленности не ограничивается лишь созерцанием этой красоты. Однажды пробужденная, родившаяся любовь состоит в постоянном создании как бы благоприятной атмосферы, как бы верного, доброжелательного света, в который мы заключаем любимое существо, — так что все остальные его свойства и достоинства могут раскрыться, проявиться, и мы узнаем о них. Ненависть, напротив, представляет ненавидимое существо в отрицательном свете, и мы видим лишь его недостатки. Любовь, следовательно, подготавливает, предполагает возможное совершенствование любимого существа. Тем самым она обогащает нас, давая возможность увидеть то, что мы без нее не увидели бы. Кроме того, любовь мужчины к женщине подобна попытке переселения душ, попытке выйти за пределы себя, она пробуждает в нас стремление к перевоплощению.
Но оставим теперь эти изыскания в области страстей и обратимся снова к нашему предмету. Мы видели, как скептицизм учит человека не верить в реальность внешнего мира и, как следствие, не интересоваться им. Но в этом первом акте он останавливается, будучи слепым, у врат человека внутреннего. Как говорил Гербарт: 'Каждый новичок — скептик, но каждый скептик — всего лишь новичок'.
Отсутствует положительный мотив, интерес к субъективности, необходимый для того, чтобы она привлекла к себе внимание и выдвинулась на первый план. Этим мы обязаны христианину, Греческие боги не больше, чем верховные космические силы, вершины внешней реальности, величественная мощь природы, В пирамиде вершина занимает господствующее место, принадлежа, в то же время самой пирамиде. Таким же образом греческие боги находятся над миром, но составляют его часть, его истинный цвет. Бог реки и бог леса, бог хлеба и бог молнии — это божественная цена земных реальностей. Сам Бог евреев появляется с молнией и громом. Но христианского Бога не увидишь ни с молнией, ни с рекой, ни с верном, ни с громом. Это йог действительно трансцендентный и неземной, его способ бытия не сравним ни с какой космической реальностью. Никакая часть его, вплоть до кончика стопы, не проникнута этим миром, не прикасается к нему. По этой причине для христианина величайшим таинством является воплощение. То, что Бог, совершенно несоизмеримый с миром, в какой-то момент вписывается в него — 'и живет среди нас' — величайший парадокс. То, что логически представляет собой таинство христианства, было повседневной жизнью в греческой мифологии. Олимпийские боги в любой момент могли воспользоваться телами земными и не всегда людскими, воплощаясь в лебедя, простертого над Ледой, или в быка, уносящего на спине Европу.
Но христианский Бог — трансцендентный Бог. Христианство предлагает человеку войти в общение с подобным существом. Как возможно такое общение? Оно не только невозможно через мир или посредством мира и мирских вещей, но, напротив, все, что на есть в этом мире, служит по меньшей мере препятствием и помехой общению с Богом. Чтобы быть с Богом, нужно начать с виртуального уничтожения всего космического и земного, представить его как несуществующее, поскольку действительно перед Богом это ничто. И тогда душа, чтобы приблизиться к Богу, в своем стремлении к божественности, для того чтобы обрести спасение, делает то же самое, что скептик, использующий сомнение как метод. Она отрицает реальность мира, других существ, государства, общества, собственного тела. И когда она преодолеет все это, она почувствует истинную жизнь и бытие. Почему? Да потому, что душа остается одна, наедине с Богом. Христианство открыло одиночество как сущность души. Я формулирую точно — как сущность души. Никто из моих слушателей не понимает сейчас, что это означает. Одиночество как сущность. Что это? Немного терпения. Я надеюсь, что на данном этапе прочитанного мной курса можно отрицать любые мои достоинства, но не стремление к ясности. Несомненно, в свое время и эта формулировка окажется совершенно ясной.
Душа — это то, что истинно существует, когда остается без мира, освобожденной от него, то есть когда она одна. Нет другого способа оказаться близ Бога, как через одиночество, потому что только в состоянии одиночества душа находит свое истинное бытие. Бог и пред ним одинокая душа; нет более истинной реальности, с точки зрения христианина, христианской религии, но не так называемой 'христианской философии' (которая, как мы увидим, представляет собой печальные в бесплодные цепи, которые влачит христианство). Нет ничего, кроме этой двойной реальности — Бог и душа, и поскольку знание для христианина — это всегда знание реального, совершенным знанием будет знание о Боге и о душе. Не случайно именно Св. Августин был первым мыслителем, смутно предвидевшим явление сознания и бытия как интимности, и не случайно он же был первым, кто понял, что нельзя сомневаться в том, что испытываешь сомнения. Любопытно, что основатель христианской идеологии и основатель философии нового времени совпадают в исходном пункте. Для Св. Августина Я также существует в той мере, в какой осознает себя бытием — его бытие это его осознание, и эта реальность мышления первая в череде теоретических истин. Нужно основываться на этой реальности а не на проблематичной реальности космоса и того, что внешне. Здесь человек тоже предстает как абсолютно внутренний, как интимность. И, как Декарт, в глубине этой интимности он находит Бога. Любопытно, что все религиозные люди в один голос говорят нам о том, что Св. Тереса называет 'глубиной души'. Кроется ли какая реальность за этой затертой метафорой? Не станем задавать вопросы, на которые сейчас не сможем дать ответа.
Однако было бы несправедливо и ошибочно видеть в Св. Августине Декарта. Чем больше обнаруживается между ними совпадений, тем заметнее огромное различие. Св. Августин был гением религиозного чувства, благодаря своей религиозной интуиции Св. Августин приходит к открытию рассудочного бытия, — как философ, он стремится определить свою интуицию и отвести ей соответствующее место в науке, но, поскольку он не был великим философом, как Декарт, ему не хватало внезапного гениального прозрения, которое позволило Декарту перевернуть всю античную идеологию и основать современный идеализм Но еще одно различие: Св. Августин, человек нового времени, — подобно
