наложить на меня тяжкое покаяние.
— Я сказал то, что считаю справедливым.
Все молчали. Затем Акша произнесла:
— Цемах, дайте мне мою котомку.
Цемах, который бросил мешок в угол, принес его на стол, и она вынула из него маленький сверток. Было слышно дыхание присутствующих, такая стояла тишина, когда она извлекла из свертка оправленные жемчуга, бриллианты и рубины.
— Ребе, это мои драгоценности, — сказала Акша. — Я не достойна владеть ими. Позвольте ребу Цемаху распорядиться ими по своему усмотрению.
— Это ваше или помещика?
— Мое, ребе, это наследство от моей незабвенной бабушки.
— Записано, что самое щедрое пожертвование не может превышать одной пятой состояния. Цемах покачал головой.
— Я опять не согласен. Она опозорила бабушку в лучшем мире и не может поэтому унаследовать ее драгоценности.
Раввин схватился за бороду.
— Если вы знаете лучше, то вам бы и быть раввином. — Он вскочил с кресла и снова сел. — На что вы собираетесь себя содержать?
— Я стану водоносом. — ответил Цемах.
— А я умею месить тесто и стирать белье, — сказала Акша.
— Ну, поступайте как знаете. Я верю в милосердие закона, а не в его суровость.
Посреди ночи Акша открыла глаза. Муж и жена жили в лачуге с земляным полом неподалеку от кладбища. Днями напролет Цемах носил воду. Акша стирала белье. За исключением суббот и праздников, оба постились все дни и ели только по вечерам. Акша сыпала себе в башмаки песок и гальку, а прямо на голое тело надевала грубую шерстяную рубаху. Ночью они спали порознь на полу: он — на матрасе у оконца, она — на перьевом тюфяке возле печки. На веревке, протянутой от стенки до стенки, висели саваны, которые она сшила для них обоих.
Они были женаты уже три года, но Цемах все еще не приблизился к ней. Он тоже покаялся в тяжком грехе: обладая женами, он вожделел к Акше. Подобно Она ну, он расплескивал свое семя. Страстно мечтая отомстить ей, он бунтовал против Господа и срывал
свой гнев на женах, одна из которых умерла. Можно
ли быть более растленным?
Хотя лачуга их стояла на опушке леса, и дрова им ничего не стоили, Цемах не позволял разводить на ночь огонь в печке. Спали они одетые, укрывшись мешками и лохмотьями. Народ в Холишице утверждал, что Ценах — сумасшедший; раввин вызвал мужа и жену и объяснил, что мучить себя столь же жестоко, сколь и мучить других, но Цемах процитировал ему отрывок из 'Начал мудрости',[135] гласивший, что покаяние бессмысленно без укрощения плоти.
Каждый день, ложась спать, Акша каялась в грехах, но сны ее не были чисты. Сатана являлся ей в образе бабушки и описывал ослепительные города, изысканные балы, пылких кавалеров, жизнелюбивых дам. Дедушка перестал являться ей.
Бабушка же снилась Акше молодой и красивой. Она пела непристойные песенки, пила вино и танцевала с колдунами. Иногда по ночам она вела Акшу в храмы, где монотонно бубнили ксендзы, а идолопоклонники преклоняли колена перед золотыми статуями. Обнаженные куртизанки пили из рогов вино и предавались
разврату.
Однажды ночью Акше приснилось, будто она голая стоит в большой круглой яме. Вокруг нее кружились в хороводе лилипуты. Они пели похабные погребальные песни. Слышались откуда-то звуки труб и бой барабанов. Она проснулась, но угрюмая музыка все еще звенела в ушах. 'Я погибла навеки, ' — сказала она себе.
Проснулся и Цемах. Некоторое время он всматривался во что-то сквозь одно-единственное не заколоченное им окошко, потом сказал:
— Акша, ты не спишь? Снег выпал.
Акша сразу поняла, к чему он клонит. Она ответила:
— У меня нет сил.
— Погрязать в пороке у тебя сил хватало.
— У меня болят все кости.
— Расскажи это ангелу мщения.
Снег и луна бросали в комнату яркие отблески. Цемах запустил шевелюру такой длины, что стал походить на древнего отшельника. Борода его не знала бритвы, глаза сверкали в темноте. Акша никогда не могла понять, откуда у него берутся силы днями напролет таскать воду, а потом еще полночи заниматься. К еде он еле прикасался. Чтобы оградить себя
от греха чревоугодия, он проглатывал хлеб, не жуя, а суп, который она варила, нарочно солил и перчил сверх всякой меры. Акша и сама извелась. Всматриваясь в свое отражение в проталинах на стекле, она видела худое лицо, впалые щеки, болезненную бледность. Она часто кашляла и сплевывала мокроту с кровью. Она сказала:
— Прости меня, Цемах, я не могу подняться.
— Вставай, прелюбодейка! Это. может быть, твоя последняя ночь.
— Ох, если бы это было так!
— Сознавайся! Правду говори!
— Я тебе рассказала все.
— Ты получала удовольствие от блуда?
— Нет, Цемах, нет.
— В прошлый раз ты призналась, что получала.
Акша надолго замолкла.
— Очень редко. Может быть, какое-то мгновение.
— И ты забыла о Боге?
— Не совсем.
— Ты знала Божий Закон, но своевольно пренебрегла им.
— Я думала тогда, что правда с гоями.
— И это все потому, что Сатана сплел тебе корону из перьев?
— Я решила, что это — чудо.
— Не смей защищать себя, развратница!
— Я не защищаюсь. Он говорил голосом бабушки.
— Почему ты слушала бабушку, а не деда?
— Я была глупой.
— Глупой? Годами ты погрязала в самых мерзких пороках. Вскоре они оба вышли босиком в ночь. Цемах бросился ниц первым. С бешеной скоростью он без устали крутился по снегу. Кипа слетела с макушки. Его тело заросло волосами, точно мехом. Акша подождала минуту, а потом тоже легла. Она медленно и молча переворачивалась в снегу, пока Цемах нараспев причитал:
— Мы грешили, мы изменяли, мы крали, мы лгали, мы богохульствовали, мы бунтовали… И в конце концов он добавил:
— Господи, сделай так, чтобы я искупил все свои прегрешения смертью!
Акша часто слышала эти слова, но всякий раз они снова приводили ее в трепет. Точно так же завывали крестьяне, когда ее муж, помещик Малковский, порол их. Она намного больше боялась причитаний Цемаха, чем зимней стужи или крапивы. Изредка, когда Цемах был в благодушном настроении, он обещал, что когда-нибудь придет к ней, как муж приходит к жене. Он даже сказал, что будет рад стать отцом ее детей. Но когда? Он без устали выискивал за душой у обоих новые преступления. Акша слабела день ото дня. Свисавшие с веревки саваны и надгробья на кладбище манили ее к себе. Она заставила Цемаха поклясться, что он скажет каддиш над ее могилой.
