отскочили от кровати. Три пары глаз рассматривали его прибор, три руки прыгнули ко ртам, подавляя смешки.
– Я ж тебе говорила, что он офигенный!
– Везучая сучка!
– Дай мне его попользовать!
– Иди в жопу! Он мой – правда, Мэтти?
– Классно трахается?
– Да он мне всю жопу яйцами отбил! Три раза, да, Мэтт? Охренеть!
Она закатила глаза.
– Никогда ничего подобного со мной не было! Он просто животное! Всю ночь меня дрючил!
– Вот сучка, а!
– Да ладно, вот же он! Сомневаюсь, что он откажется потрахаться втроем!
– Вчетвером, ты!
– Ага. Если только в нем хоть капля спермы осталась! Я его всего выдоила, точняк!
Они снова расхохотались. Если бы Мэтту хотелось или он чувствовал себя обязанным, то он бы расслабился и отдался этим жадным девкам. Однако сильнее всего была охватившая его тоска. Он оглядел их – просто три девчонки, повеселившиеся как следует, – и не почувствовал ничего, кроме сожаления. Он жалел их и себя тоже.
– Слушайте, давайте увидимся сегодня вечером, ладно?
Он встал и прикрылся, пока искал джинсы. Похлопав по карману, изобразил на лице облегчение.
– Ребята меня убьют! У меня же ключи от номера, а? Хрен знает, где этим беднягам пришлось ночевать. Они меня прикончат. Надо валить.
Кое-как преодолев заслон объятий и «нормально, чтоб с языком и все такое» поцелуев, Мэтт выскочил и сбежал вниз по холму, понятия не имея, где находится. Ноги несли его сами собой. Он отлично знал, в чем дело. У него такого было предостаточно, и каждая новая связь казалась еще более бессмысленной, чем предыдущая.
А проблема была в том, что он никак не мог влюбиться. Он вполне мог трахаться, и он это делал с бесчисленным количеством безымянных девушек и женщин, но его никогда не цепляло. Он дергался и пихал, они стонали и корчились, но его там вроде как и не было. Он был участником, который не чувствовал ничего. Как бы он ни пытался, что бы он ни пытался и с кем бы он ни пытался, он так никогда и не смог почувствовать того, что он чувствовал с Амандой. Не только в тот первый обалденный раз, но все последующие разы тоже – когда они прятались в кустах или в старом амбаре или когда он тайком пробирался к ней в комнату и они прижимались друг к другу, возбужденные опасностью разоблачения. Как же ему нравилось просто лежать рядом с ней и бесконечно гладить ее прекрасные волосы. Он пытался найти этому объяснение, рассмотрев со всех сторон, но так и не смог, просто не смог понять ее, не говоря уже о том, чтобы забыть. Он погиб. И не было никого, кому он мог бы признаться. Единственным человеком, кому он об этом семь лет назад рассказал, был Пастернак. Судя по отклику, он мог с таким же успехом исповедаться священнику. Он был одинок.
Пастернак слонялся по квартире; мозги пульсировали, глаза лезли на лоб, память медленно, очень медленно возвращалась. Он что, действительно водил хороводы в том клубе? Неужели он протопал весь обратный путь пешком, швыряя по пути камнями в машины, которые не желали его подводить? Действительно ли он был удивлен тем, что все, кроме него, ушли с девчонками? В некотором роде это было благословение. Они должны быть счастливы. Это снимает камень с его души. Для первой ночи трое из четырех – неплохой результат. Совсем неплохой. Ребята будут довольны, если они вообще вернутся.
Он порылся в записанных для этой поездки на кассеты сборниках музыки – сволочи, для них же старался! – и нашел нужную. «Отпуск № 5». Каким же глупым салагой он был – потратил на эти записи столько времени, так радовался им. Каждый из записанных треков порождал фантазии на тему «как мы оттянемся в отпуске». В этих фантазиях Пастернак всегда был в центре веселья – нужный и, возможно, даже желанный. Кто знает? Солнце производит странное действие на людей.
Заиграла песня «ORB» «Маленькие пушистые облака». Он вздохнул и прошаркал к балкону. Море выглядело супер. Он мог бы убить полдня на прогулку по берегу, мог поваляться на солнышке и поплавать. Может, он сбросит вес. Он схватил себя за сало на брюхе и снова застонал. Это все чертово пиво!
Трое из их четверки отоварились в первый же вечер. Даже если они пробудут здесь месяц, счет останется тем же. Рядом с именем Пастернака будет красоваться круглый ноль. Он толстяк. Его никто никогда не захочет.
С каждым шагом Шону все легче и легче было ориентироваться. Налево внизу, рядом с рынком, рыбаки о чем-то спорили, шлепая друг друга мозолистыми ладонями. Двое из них присматривали за костерком, тыча веточками в коптящегося на вертеле леща, подставляя сочную мякоть под струи дыма. Шон остановился и глубоко вздохнул, вбирая в себя разлитую вокруг благодать. Он наблюдал, как встает за Сьерра-Альмихара жидкое солнце, чей медленный восход предупреждал грядущую жару.
Осознавая, как мало ему осталось от прохладного утра, Шон поспешил вперед по тропе вдоль берега мимо обсерватории и наверх по грубо высеченным ступеням, в сторону городка. Он хотел вернуться в свой номер к девяти. Если повезет и машина приедет вовремя, то они будут в горах прежде, чем солнце начнет жарить. И если все пойдет хорошо, к десяти часам они уже устроятся в тени старого апельсинового дерева и будут вдыхать его аромат, есть свежие, горячие пышные булочки, капая себе на руки маслом и попивая местный эспрессо. Он облизнулся. Это просто рай.
Мэтт был как в гипнозе. Разгоряченный, липкий и необычайно злой из-за долгих бестолковых блужданий, он наконец обнаружил знакомый знак и потащился по пыльной дороге к курорту. Ему нужно было всего только пройти через бар мимо бассейна, свернуть направо, принять душ – и тогда он будет на пути к выздоровлению. Он радовался от одной мысли о прохладе душа, смывающего остатки вчерашней ночи.
Толкнув ворота, он чуть было не засвистел и в этот момент увидел ее. Он был потрясен. Прямо перед ним, на краю бассейна, потерявшись в мыслях и движениях, женщина в одних плавочках скользила сквозь серии сложных, текучих па. Каждая часть ее тела находилась в движении – запястья, ягодицы, пальцы, – и каждая последовательность упражнений казалась логичной, будто рассказывала какую-то историю. Мэтт тихонько сел, чтобы понаблюдать. Грациозно и сосредоточенно она хлестнула себя по колену, затем подняла его к подбородку, стоя абсолютно спокойно на другой ноге, при этом ее руки были под прямым углом к земле. Она медленно опустила ногу, легко взмахнула руками и протанцевала по краю бассейна. Это был балет без музыки, поэзия в движении. Она наклонилась на минуту, повернулась и потянулась за полотенцем. Только теперь он узнал ее – женщина из автобуса.
Она не видела его. Ему хотелось зааплодировать, но это было бы навязчиво. Женщина пошла к душевым кабинкам на дальней стороне бассейна, и когда она шагнула под прохладные струи, Мэтт отправился к себе в комнату.
Он редко видел Пастернака таким довольным. Розовое лицо толстяка буквально светилось.
– Мэтт, любовь моя! Аллилуйя! Где ты шлялся? Расскажи мне все! Меня оставили наедине с самим собой как распоследнего жалкого неудачника, каким я несомненно и являюсь.
Пастернак выдержал паузу и внимательно посмотрел на друга.
– Так ты трахнул ее?
– Не-а.
– Почему? Да что с тобой, чувак? Она просто текла!
– Я знаю.
– Ну и?
– Она меня не вставила.
Пастернак посмотрел на него еще внимательнее и решил рискнуть:
– А может, у тебя просто не встал?
– И это тоже.
– Когда я расскажу об этом остальным, они тебя растерзают!
