– Мы живем в сумасшедшем и злом мире, Мэтью. Mundus furiosus. [11] Это мир, в котором все против всех, а молитвы наполнены и ненавистью, и злостью. Радикалы предсказывают конец света, потешая одних и смущая других.
Роджер посмотрел на меня с печальной улыбкой.
– Помнишь, в юности мы читали о глупости торговли индульгенциями, о бесконечных церемониях и мессах на латыни, которые не позволяли обычным людям понять смысл посланий Иисуса?
– О да, мы тогда были завзятыми книгочеями. Вспомнить хотя бы книги Хуана Вивеса, писавшего о том, что христианский правитель может положить конец безработице, поощряя общественные работы, строительство больниц и школ для бедных. Но мы тогда были молоды и полны мечтаний, – с горечью закончил я.
– Мечтаний о христианском обществе, живущем в добре и гармонии. – Роджер вздохнул. – Ты гораздо раньше меня понял, что все вокруг прогнило.
– Я тогда служил у Томаса Кромвеля.
– А я всегда был настроен более радикально, чем ты.
Он повернулся ко мне.
– И все же я по-прежнему верю в то, что государство и церковь, не будучи намертво связаны с Папой Римским, могут быть превращены в нечто хорошее и глубоко христианское, несмотря на продажность наших властителей и всех этих новых фанатиков.
Я ничего не ответил.
– А ты, Мэтью? – спросил Роджер. – Во что ты веришь сегодня? Ты никогда не говоришь об этом.
– Я и сам не знаю, Роджер, – тихо признался я. – Нам сворачивать. Давай сменим тему разговора. Улицы здесь узкие, дома – совсем близко, а наши голоса слышны далеко. Нынче нужно говорить с осторожностью.
Солнце уже садилось, когда мы въехали на узкую улочку в Баклсбери, где жил и работал Гай. На ней было видимо-невидимо аптекарских лавок, и Роджер изменился в лице, увидев чучела аллигаторов и прочие диковинные предметы, выставленные в витринах. Когда мы спешились и привязали лошадей к ограде, он испытал огромное облегчение, обнаружив, что в витрине Гая нет ничего ужаснее стеклянных банок с разноцветными пилюлями.
– Почему твой друг обосновался в такой дыре, если он действительно хороший врач? – спросил Роджер, доставая склянку с мочой из седельной сумки.
– Гая только в прошлом году приняли в корпорацию врачей – после того, как он спас ногу богатому олдермену. До этого из-за темной кожи и того, что раньше он был монахом, его туда не пускали, несмотря на то что во Франции Гай получил степень доктора. Он мог быть только аптекарем.
– Но почему он по-прежнему остается здесь? – недоумевал Роджер.
Он сморщился от отвращения, заметив в соседней витрине детеныша мартышки в банке с рассолом.
– Он говорит, что привык к жизни здесь.
– Среди всех этих чудищ?
– Это всего лишь бедные мертвые существа. – Я ободряюще улыбнулся. – Некоторые аптекари утверждают, что сушеные части человеческих тел, растертые в порошок, могут творить чудеса. Гай к их числу не относится.
Я постучал в дверь, и ее почти сразу открыл мальчик в синем халате подмастерья. Это был ученик аптекаря Пирс Хаббердин, которого Гай взял в обучение годом раньше. Высокий темноволосый подросток, он обладал столь привлекательными чертами, что на улице вслед ему оборачивалось множество женских головок. Гай говорил, что ученика отличают необычайное трудолюбие и добросовестность, что было большой редкостью среди лондонских подмастерьев, получивших печальную известность из-за расхлябанности и отсутствия дисциплины. Парень отвесил нам низкий поклон.
– Добрый вечер, мастер Шардлейк. А вы, должно быть, мастер Эллиард?
– Да.
– Это, наверное, ваш анализ мочи? Позвольте, я заберу его.
Роджер с видимым облегчением избавился от треклятой склянки, и Пирс провел нас в лавку.
– Сейчас я позову доктора Малтона, – сказал он и оставил нас.
Я вдыхал сладкий мускусный запах лечебных трав, который наполнял врачебный кабинет Гая, Роджер рассматривал снабженные аккуратными ярлыками банки, выстроившиеся на полках. Маленькие пучки сушеных трав лежали на столе, где стояли ступка с пестиком и крошечные весы вроде тех, что используют золотых дел мастера. Над столом висела диаграмма с изображением четырех стихий и типов человеческого темперамента, отвечающих каждому из них: меланхолический, флегматический, сангвинический и холерический. Роджер внимательно изучил картинку.
– Дороти утверждает, что я легкий, жизнерадостный человек холерического склада, – заметил он.
– С некоторым налетом флегматичности. Если бы твой характер был бы столь мягок, ты не смог бы работать юристом.
– А ты, Мэтью, вечный меланхолик. Тебя отличает привычка видеть все в черном цвете.
– Я не был таким пессимистом до тех пор, пока полтора года назад меня не свалила лихорадка.
Я посмотрел на друга серьезным взглядом.
– Если бы не Гай, она свела бы меня в могилу. Не переживай, Роджер, он поможет тебе.
Наконец в комнату вошел Гай, и я с облегчением повернулся к нему. Гаю уже стукнуло шестьдесят, и его волосы – черные, когда мы с ним познакомились, – побелели. На их фоне еще сильнее выделялась темно- коричневая кожа его лица. Я заметил, что у него начала развиваться полнота, свойственная почти всем пожилым людям.
Когда мы познакомились шесть лет назад, Гай был монастырским лекарем. Тогда монастыри давали приют многим чужеземцам, среди которых оказался и Гай Малтон. Его родиной был испанский город Гренада, а предки – мусульманами. Он сменил рясу бенедиктинца на аптекарский халат, а теперь носил уже черное, с высоким воротником, платье врача.
Когда Гай вошел, он показался мне озабоченным, словно его грызла какая-то печаль. Но когда он поднял глаза на нас, широкая улыбка осветила лицо моего друга.
– Здравствуй, Мэтью, – сказал он со своим экзотическим акцентом. – А вы, верно, мастер Эллиард?
Темные глаза внимательно ощупывали Роджера.
– Да, – ответил Роджер, нервно шаркнув ногой.
– Пойдемте в мой смотровой кабинет, поглядим, что там у вас за беда.
– Я принес мочу, как вы и просили, и отдал ее мальчику.
– Хорошо. – Гай улыбнулся. – Хотя в отличие от некоторых моих коллег я не основываюсь в своих диагнозах исключительно на анализе мочи. Для начала я осмотрю вас. Ты подождешь нас здесь, Мэтью?
– Конечно.
Оставшись в одиночестве, я опустился на стул у окна. Вечерело, бутылки и склянки отбрасывали длинные тени на пол. Я снова стал думать об Адаме Кайте. Тревога не покидала меня. А что, если Гай, который продолжал втайне от всех хранить верность прежним религиозным догматам, тоже признает Адама одержимым? Я поймал себя на том, что на протяжении двух последних дней часто вспоминаю темноволосую женщину-смотрителя. Почему она никогда не сможет покинуть Бедлам? Может быть, ее пребывание в больнице является неким принудительным заключением?
Открылась дверь, и в комнату вошел Пирс со свечой в руке и большой книгой под мышкой. Книгу он поставил на высокую полку, рядом с несколькими другими, а свечу установил в длинный подсвечник и зажег ее. К аромату трав добавился запах горячего воска.
Затем подмастерье повернулся ко мне и спросил с отменной учтивостью:
– Вы не будете возражать, если я продолжу мою работу, сэр?
– Сделайте милость.
Молодой человек сел за стол, взял пучок трав и принялся толочь их в ступке. Предварительно он засучил рукава своей робы, и я видел, как на его руках перекатываются сильные мускулы.
– Давно ли ты работаешь на доктора Малтона? – спросил я.
