Напротив нас сидели Дороти, Роджер и миссис Лодер – такая же пухлая и самодовольная, как ее муж. Она одарила меня улыбкой, продемонстрировав полный набор белоснежных зубов, после чего, к моему вящему изумлению, сунула пальцы в рот и вытащила оба ряда. Я заметил, что зубы крепились к двум деревянным протезам, выточенным с таким расчетом, чтобы надеваться на несколько гнилых пеньков – все, что осталось от ее настоящих зубов.
– Они выглядят просто изумительно, – сказала дама, перехватив мой взгляд. – Их изготовил для меня лекарь-брадобрей из Чипсайда. Разумеется, кушать с ними я не могу.
– Убери их, Джоанна, – произнес ее муж. – Никто не желает любоваться твоими зубами во время еды.
Джоанна надула губы, насколько это вообще было возможно без единого зуба во рту, а потом убрала вставную челюсть в маленькую коробочку, которую спрятала в многочисленных складках своего платья. Я с трудом удержался от того, чтобы не поежиться. Мода, заимствованная у французов и получившая распространение в высшем свете Англии – носить полон рот зубов, вырванных у мертвецов, – казалась мне отвратительной.
Роджер вновь заговорил о больнице, которую задумал создать, только теперь свои аргументы он адресовал старому Рипроузу.
– Подумайте о тех больных и беспомощных, которых мы могли бы забрать с улиц и, возможно, вылечить, – убеждал он.
– О, это было бы стоящим делом, – соглашался старик, – но как быть с другими нищими: здоровыми и вполне дееспособными, которые заполонили улицы и не дают прохожим шагу ступить, требуя подаяния, а подчас и угрожая? Что делать с ними? Я старый человек, и мне иногда бывает страшно выйти из дома одному.
– Очень верное замечание, – согласно затараторил брат Лодер, перегнувшись через меня, чтобы его могли слышать другие участники разговора. – Те двое, которые в прошлом ноябре ограбили и убили несчастного брата Гудкоула возле ворот, были монастырскими слугами, лишившимися хозяев. И их нипочем не изловили бы, не начни они бахвалиться в таверне, где пропивали денежки бедного Гудкоула, и не окажись ее хозяин честным человеком. Он-то и вызвал констебля.
– Ага, ага, – часто закивал головой Рипроуз. – Нет ничего удивительного в том, что оставшиеся бесхозными слуги безнаказанно воруют и убивают, а город может предложить нам в качестве защитников всего несколько констеблей, в большинстве своем таких же стариков, как я.
– Городской совет должен назначить сильных мужчин, которые сумеют выжечь эту заразу каленым железом! – припечатал Лодер.
– Ну к чему такие жестокости, Амброуз? – тихо укорила его жена. – Помнится, в молодости ты доказывал, что безработные бедняки имеют право на получение работы, что город должен платить им за полезный труд, к примеру, за мощение улиц. Ты всегда цитировал Эразма Роттердамского и Хуана Вивеса, писавших об обязанностях христианской общины по отношению к обездоленным.
Закончив эту тираду, женщина одарила мужа приторной улыбкой. Возможно, это была ее месть за колкое замечание относительно вставной челюсти.
– Точно-точно, Амброуз, я тоже хорошо это помню, – с готовностью ухватился за нежданную поддержку обрадованный Роджер.
– И я, – подхватила Дороти. – Ты очень сурово отзывался насчет обязанностей короля в отношении бедных.
– Ну, поскольку с той стороны данной проблемой, похоже, никто не интересуется, я не представляю, что мы можем тут сделать. Поселить десять тысяч вшивых попрошаек в лучших гостиницах и кормить их за столом для почетных гостей?
– Нет, – мягко ответил Роджер, – просто использовать наш статус состоятельных людей, чтобы помогать хотя бы немногим несчастным до тех пор, пока не настанут лучшие времена.
– Однако по улицам стало тошно ходить не из-за одних только попрошаек, – мрачно проговорил старый Рипроуз. – Теперь на каждом углу появились эти пустозвоны-начетчики с Библиями в руках. Один вон каждый день с утра до вечера торчит в конце Ньюгейт-стрит и что-то гавкает про грядущий апокалипсис.
За столом послышался одобрительный гул голосов.
За годы, прошедшие после падения Томаса Кромвеля, поддержка королем реформаторов, которые воодушевили его на разрыв с Римом, исчерпала себя. Он никогда в полной мере не разделял лютеранские воззрения, а сейчас в значительной степени дрейфовал в обратную сторону, к старой форме религии – чему-то вроде католицизма без Папы. Причем этот процесс сопровождался все более жестоким подавлением любого инакомыслия. Сомневаться в том, что хлеб и вино во время таинства причастия действительно превращаются в тело и кровь Христовы, было равнозначно ереси, за которую полагалась смертная казнь. Даже концепция чистилища вновь обрела прежнюю респектабельность. Все это вместе являлось анафемой в адрес тех радикалов, для которых единственным источником истины являлась Библия. Преследования лишь заставили многих реформаторов влиться в ряды радикалов, и в Лондоне они были особенно осмелевшими и крикливыми.
– Знаете ли, что я видел сегодня на улице? – спросил кто-то из гостей. – Возле одной церкви люди раскладывали на снегу ветки, готовясь к завтрашнему празднованию Пальмового воскресенья. Неожиданно налетела целая свора юнцов подмастерьев и раскидала ветки ногами, крича, что это папистский праздник, а Папа – антихрист.
– Этот религиозный радикализм является для черни дополнительным поводом устраивать вакханалии, – угрюмо заметил Лодер.
– Да, завтра могут возникнуть проблемы, – сказал Роджер.
Я кивнул. В Пальмовое воскресенье в традиционных церквях состоятся литургии, по улицам пройдет процессия, во главе которой будет шагать ослица, везущая младенца. А проповедники-радикалы в своих церквях станут поносить привычные церемонии, объявляя их папистским богохульством.
– Будет еще одна чистка, – с ноткой обреченности в голосе проговорил кто-то. – До меня дошли слухи, что епископ Боннер намерен с новой силой обрушиться на людей Священного Писания.
– Только бы не было больше никаких аутодафе, – негромко проговорила Дороти.
– Город не поддержит этого, – заявил Лодер. – Люди не любят радикалистов, но сожжения им нравятся и того меньше. Боннер не посмеет зайти так далеко.
– Вы полагаете? – осведомился Роджер. – Разве он не такой же фанатик, только находящийся по другую сторону баррикад? Весь город оказался разделен на две части.
– Большинство людей хотят всего лишь спокойной жизни, – проговорил я. – Даже те из нас, кто прежде называл себя радикалистами.
Я хитро улыбнулся, посмотрев на Роджера, и он кивнул, поняв намек.
– Фанатики со всех сторон, – сокрушенно проворчал Рипроуз. – А мы, обычные бедные люди, посередке. Иногда я со страхом думаю, что они принесут всем нам смерть.
Компания разошлась далеко за полночь, и одним из последних ушел я. Выйдя из дома, я почувствовал, что, пока мы сидели за столом, на улице опять подморозило и подтаявший снег превратился в наст, хрустевший под подошвами башмаков.
После разговора, состоявшегося за столом, настроение мое было уже не столь радужным. Все верно, Лондон превратился в несчастный город – город нищих и фанатиков. Если состоится чистка, ситуация станет еще хуже. Кое о чем я умолчал за ужином. Родители мальчика, отправленного в Бедлам, являлись членами радикальной протестантской конгрегации, и проблемы с психическим здоровьем их сына имели религиозное наполнение. Я не хотел бы иметь ничего общего с этим делом, но должность обязывала рассматривать жалобы граждан, а родители мальчика мечтали, чтобы их сына отпустили.
За спиной послышался хруст наста под чьими-то ногами. Я вздрогнул и обернулся. Обнесенная стеной территория Линкольнс-Инн обычно была довольно безопасным местом, но теоретически злоумышленники могли пробраться и сюда. Ночь была темной, луну наполовину скрыли облака, и в этот поздний час лишь несколько окон отбрасывали на снег квадраты света.
– Кто здесь? – окликнул я темноту.
Она не ответила, но зато до моего слуха донесся быстрый звук удаляющихся шагов. Наморщив лоб, я
