Для того, кто хочет удержать остров, Кардахата имеет решающее значение; оставить ее значило конкретно продемонстрировать нежелание вступать в бой.
Или подполковнику этого покажется мало и он с согласия «Супергреции» будет настаивать на сдаче оружия? Если верно, будто он сам хочет, чтобы дивизия вернулась в Италию, то зачем же ее разоружать?»
Генерал подошел к окну. Густая тьма легла на воды залива, слилась с ними. В порту было пустынно, слышались только цоканье конских подков о мостовую и шаги патрульных, гулким эхом отдававшиеся в переулках и на безлюдных улицах. Дивизия спала — здесь, в городе, в лагерях, в охранении, в казармах.
«Спала ли?» — сам себе не поверил генерал.
«Как краток шаг от сна к смерти! — подумал он. — Стоит ему отдать приказ, и его солдаты переступят этот порог, отделяющий сон от смерти.
А может быть, в этот час никто в дивизии, точно так же, как сам он, не может сомкнуть глаз?
Какой следует отдать приказ, чтобы не сделать этот последний шаг, шаг к смерти?»
Он восстановил в памяти голоса старших офицеров, их соображения, их спор по поводу сдачи оружия немдам. «Все, кроме двух, придерживались одного мнения. Но что, если немцы не сдержат слова? Что, если правы те два офицера, которые возражали цротив подобной капитуляции? В таком случае надо атаковать немцев немедленно, предупредив возможное нападение с их стороны. Значит, подчиниться приказу правительства и пренебречь радиограммой «Супергреции»?»
«Но ведь от сна к смерти всего один шаг, — подумал он. — Ведь атаковать немцев тоже значит погибнуть». Еще никогда он не представлял себе положение так ясно, как сейчас, оставшись один на один со своей совестью.
Дивизия легко выиграет первое сражение, но потом «Люфтваффе»[9] ее разгромит. А итальянская авиация не сможет взять их под защиту: она занята на южном фронте. Военно-морской флот — тоже.
Они останутся здесь, на этом клочке земли, между небом и водой, — победители в ожидании возмездия, которое не замедлит свершиться.
«И свершат его немецкие самолеты», — подумал генерал и взглянул на небо, где спокойно мерцали звезды. Рокот «юнкерсов» давно стих. Перед его глазами раскинулась ночь — спокойная, безмятежная, как нельзя лучше подходящая для раздумий и для… козней.
А что где-то там, в далеких городах на континенте были люди, которые продолжали плести сеть интриги, он это чувствовал. «В Афинах, в Берлине, в Бриндизи. Почему правительство, бежавшее в Бриндизи, не отвечает на его запросы? Хотят, чтобы он один решил, как быть — сдаваться или давать бой? Хотят взвалить на него одного всю тяжесть последствий принятого решения?»
Но мысль о новом кровопролитии была невыносима. «На дорогах, по которым пройдет моя дивизия, не прольется больше ни единой капли крови», — решил он, опустив сжатые в кулак руки на подоконник.
Да, это была ночь великих решений. И он решил — окончательно и бесповоротно; большинство старших офицеров его поддержали. Лучше погибнуть самому, чем допустить, чтобы погиб хотя бы один солдат, чтобы к бесконечной веренице вбитых в землю крестов прибавился хотя бы один.
Он потер лоб, как бы желая прогнать представившуюся его глазам зловещую картину.
А если немцы не выполнят условий договора, если захватят в плен всю дивизию, что я тогда скажу своим солдатам?
Опять со всех сторон его обступали вопросы, и все начиналось сызнова. Казалось, решение совсем созрело, как вдруг все снова становилось зыбким.
Кого слушаться, короля или «Супергрецию»? Завтра — вернее, через несколько часов — выйти на площадь Валианос и сложить оружие или отвергнуть требования подполковника, принять вызов и дать бой? Снова пролить кровь?
Глава десятая
1
Дорога на мыс Святого Феодора сворачивала влево и шла вдоль опушки леса. Перед нами все шире открывалась линия горизонта. Сейчас, когда ветер совсем стих, угомонилось и море. Среди мчавшихся по небу туч появились голубые просветы, но облака нависли над самыми верхушками сосен, и воздух был по- прежнему неподвижен. Внезапно залив позади нас прорезала из конца в конец полоса солнечного света, отчего воздух приобрел еще более мрачный зеленоватый оттенок.
Паскуале Лачерба обрадовано отметил, что погода улучшается, а я вспомнил о пароме и с облегчением подумал о том, что все-таки тоненькая ниточка, связывавшая нас с Патрасом, с внешним миром, не оборвалась.
— В монастыре Агиоса Герасимосса будет интересный праздник, — повторил Паскуале Лачерба. — Если вас интересует местный фольклор, то после обеда можно съездить туда на автобусе. Заодно пофотографируем.
Мы подошли к Красному Домику, вернее, к тому месту, где когда-то рос окружавший его сад; он начинался справа от нас, у поворота шоссе.
Сразу же за проселочной дорогой начинался луг, который доходил до развороченной и почерневшей от дождя глинобитной ограды высотой с полметра. За оградой — морской простор: Средиземное море. Но, чтобы добраться до кромки воды, здесь тоже надо было преодолеть довольно большое расстояние — кусок белесого каменистого берега с множеством известковых уступов, с зияющими повсюду морскими колодцами. По обе стороны от полуразвалившейся ограды возвышались прогнившие стволы двух тамарисков. Казалось, их специально посадили здесь для того, чтоб дополнить пейзаж (впрочем, кто знает, может быть, именно так оно и было).
Я не решался оглянуться назад.
Мы сошли с дороги и зашагали по мягкому влажному ковру луга, то приминая траву, то меся глину. Подойдя к самой ограде, мы остановились посмотреть на открывавшуюся перед нами морскую даль, на горизонт. («Последний в его жизни, в их жизни горизонт», — подумал я.)
Я старался не оборачиваться, чтобы не видеть развалин Красного Домика. Подходя, т, сам того не желая, краем глаза успел их заметить. «Снова развалины… как это тягостно».
Как будто после той смерти наступила еще одна, словно природа решила добавить к людской жестокости еще и свою.
«Неужели это в самом деле так? — спрашивал я себя. — Неужели природа способна на такую жестокость?»
«А может быть, с ее стороны это было, напротив, актом милосердия? — размышлял я, глядя на море. — Не пыталась ли она стереть следы людской жестокости? Видимо, таково было ее истинное намерение», — уверял я себя. Эта мысль вернула мне решимость: я повернулся лицом к развалинам.
Красного Домика больше не существовало, он был разрушен, как и вся Кефаллиния; только сюда, к этим руинам, не вернулись прежние владельцы, никто даже сарайчика из готовых деревянных деталей не построил.
Сад весь зарос травой, одичал. От дома осталась лишь груда камней и щебня: валялись опрокинутые ступени, вывороченные пороги, куски стен с выцветшей штукатуркой. Вот ставня, проржавевший крюк, осколок почерневшей черепицы, дверная ручка… Груды щебня, прогалины между горами мусора и фундамент поросли бурьяном и крапивой. От бугенвиллеи, обвившей земляные холмики, и от кустов агавы шел сильный приятный запах.
