наконечником. Рука дядюшки Матье отполировала ее до блеска, сделала древесину гладкой, но дубина оставалась тяжелой. В руках сильного мужчины она могла бы послужить грозным оружием.
Вооружившись таким образом и стиснув зубы, Катрин вернулась в сад. Нескромный визитер, если вернется, найдет с кем побеседовать… Однако в саду не слышалось никакого шума. Деревня спала. Была темная ночь. Катрин сделала несколько шагов к стене, находившейся под темной сенью сосен. Тишина волновала ее. Она могла поклясться, что четко различила галоп лошади… хотя, конечно, и далекий. Может быть, какой-нибудь запоздавший рыцарь спешил добраться до Дижона до закрытия ворот… Несмотря ни на что, она осталась сидеть неподвижно и тихо на своем наблюдательном посту.
Не прошло и десяти минут, как со стены свалился камень и послышался легкий шорох камней на дорожке у стены. Кто-то осторожно приближался, стараясь наступать тихо, чтобы не скрипел гравий под ногами. Катрин подошла к стене, поднялась на два-три камня, скрываясь за кустом орешника, и оказалась выше стены. Вчерашнее перо двигалось в нескольких шагах от нее. Катрин уже слышала дыхание мужчины, искавшего, обо что опереться, чтобы перелезть. Силуэт его был еле различим в темноте. Но молодая женщина видела, как шляпа, закрывающая его лицо, понемногу поднимается… На этот раз незнакомец, казалось, решился перелезть через стену и проникнуть к Матье…
Уставившись на черный силуэт и смакуя предстоящее удовольствие, как кошка, подстерегающая мышь, Катрин подняла дубину. Когда голова гостя оказалась на близком расстоянии, она изо всех сил огрела его дубиной. Послышался глухой крик, шелест листьев, шум покатившихся камней, и ночной гость рухнул на дорогу. Одержав эту победу, Катрин сунула дубину под мышку и, убедившись, что мужчина лежит без движения, вернулась домой за фонарем.
Через две-три минуты, когда она выходила через дверь сада, ее жертва начала двигаться. Не расставаясь с дубиной, Катрин встала на колени, чтобы получше рассмотреть, с кем она имела дело. Быстрым движением она сбросила шляпу с черным пером, приблизила фонарь к лицу и отпрянула, поняв, что оглушила самого… герцога Филиппа.
Аргументы Филиппа Доброго
Катрин не сразу поняла, что она наделала, но в следующее мгновение была уже готова молиться всем святым. К счастью, Филипп слегка шевельнулся, а то бы она подумала, что убила его… Но кто бы мог догадаться, что всемогущий герцог Бургундский скрывается под формой простого солдата его собственной охраны! Собрав остатки мужества, Катрин положила руку на лоб лежащего перед ней человека. Лоб был теплым, но не горячим, и на нем не было видно никакой раны. Очевидно, Филипп был обязан жизнью шапке из толстого сукна, смягчившей удар дубины, – ведь Катрин ударила его изо всех сил.
Она побоялась идти в дом за помощью. Раз Филипп так тщательно скрывался, значит, он не хотел, чтобы о его присутствии кто-нибудь узнал. Она вспомнила о колодце в саду и побежала к нему, чтобы намочить платок и положить его на лоб Филиппа. Это простое средство оказало чудесное действие, потому что колодец был глубоким, а вода из него – холодной. Через несколько мгновений герцог открыл глаза и улыбнулся, узнав молодую женщину.
– Ну вот я и нашел вас, прекрасная беглянка, – сказал он, смеясь. – Это было не так-то просто, должен признать. Так где же вы прятались? Вам ведь так хорошо это удавалось… О-о-ой!.. Моя бедная голова, – сказал Филипп, поднося руку к голове. – Что со мной произошло?
– Вас оглушили, ваша светлость…
– И поработали на совесть. Кому же я обязан?
Чтобы скрыть свое смущение, Катрин опустила глаза и достала из-за спины дубинку.
– Вот этому, ваша светлость… и мне! Прошу вас, простите меня!
Пораженный, Филипп онемел на какое-то мгновение, а потом внезапно расхохотался. Он смеялся, как мальчишка, и в этом бурном смехе не было ничего королевского.
– Вот уж не думал, моя дорогая, что буду обязан вам подобным воспоминанием… Это будет, без сомнения, самая прекрасная шишка в моей жизни. Во всяком случае, самая для меня дорогая…
Он уже окончательно пришел в себя, сел и, завладев рукой Катрин, поднес ее к губам. Смутившись, молодая женщина попыталась отнять руку, но Филипп крепко держал ее.
– Ну нет, никакого бегства! Я имею на это право! Когда же вы наконец перестанете нарушать закон, моя дорогая? Когда я впервые увидел вас, вы как раз учинили скандал в общественном месте во время процессии. В следующий раз вы ворвались ко мне, чтобы освободить пленников… И вот теперь вы бьете меня дубинкой по голове. Вам не кажется, что вы моя должница?
– О да, ваша светлость. Но я не знаю, как мне расплатиться.
– Ответьте мне честно: к чему это бегство, это уединение в деревне? Когда мы расставались в Аррасе, мне казалось, что мы помирились… что в будущем между нами будет царить согласие и что… вы наконец перестанете играть в бунтарку.
Катрин мягко убрала руку и встала, сплетя пальцы за спиной.
– И я так думала, ваша светлость. Но с тех пор я поняла, что мы по-разному смотрим на вещи. Даже тот договор, который вы, ваша светлость, когда-то заключили с моим мужем…
Филипп встал, чтобы подойти к ней, но у него сразу же закружилась голова, ноги подогнулись, и он вынужден был опереться о плечо Катрин.
– Пожалуй, мне лучше продолжить наш разговор сидя, – сказал он с легкой улыбкой, – если вы, конечно, не против. Дайте мне тогда вашу руку, и сядем в каком-нибудь спокойном уголке. Нет, только не в вашем саду. Я не хочу, чтобы нас кто-нибудь здесь застал. Может быть, вы проводите меня к тем деревьям, где я привязал свою лошадь?..
Медленно и осторожно они начали спускаться. Катрин мучили угрызения совести, и она старалась вести Филиппа очень бережно, не замечая, что шаги герцога становятся все более твердыми. Он все так же тяжело опирался на ее руку, но только для того, чтобы лучше ощущать запах волос молодой женщины. Когда они добрались до того места, где спокойно стояла привязанная лошадь, герцог сел на траву, потянув за собой Катрин. Деревья скрывали от них небо, их стволы были как стены дома… Была теплая, безветренная, почти летняя ночь, только не такая светлая. Лицо и шея Катрин сливались в одно светлое пятно, которое притягивало взгляд герцога. Он все еще держал ее ладонь в своих руках. У него было удивительное чутье, когда дело касалось женщин, он понимал сейчас, что она взволнована, и боялся спугнуть ее.
– Давайте же поговорим и уладим раз и навсегда наши отношения. Мы сейчас действительно одни. Не будет ни досадной нескромности, ни придворных помех, ни требований этикета. Исчезли герцог и его подданная, остались мужчина и женщина. Вы, Катрин, и я, Филипп. Скажите же мне откровенно, в чем вы меня упрекаете?
Но Катрин не нашлась что сказать. Так всегда бывает, когда неделями копишь свои обиды, – тебе нечего сказать, если тебя просят все спокойно объяснить. Как же можно сердиться на человека, который разговаривает с тобой так мягко и так старается сократить дистанцию между собой и своей собеседницей? Молодая женщина продолжала молчать, и Филипп спросил:
– Неужели моя любовь вас так оскорбляет? А может быть, я вам настолько неприятен?
– Ни то, ни другое, – честно ответила она. – Меня бы это даже растрогало… если бы мне не сказали, что я обязана. С тех пор как я узнала, что должна выйти замуж за Гарена де Бразена, я знала также, что мне придется, кроме того…
Она замолчала, не решаясь закончить. Улыбающийся герцог еще раз пришел ей на помощь:
– Вы знали, что должны будете лечь в мою постель. Но разве вы не помните, что проспали в ней однажды целую ночь и с вами не случилось ничего дурного?
– Да, ваша светлость, и признаюсь вам, что в тот момент я ничего не поняла…
– А ведь это так просто. Я сказал бы, что хотел в тот вечер проверить, насколько послушна мне моя верная подданная. Вы подчинились. Но я был бы последним негодяем, если бы подло воспользовался этим. Если я и был груб, то только потому, что ревновал. Но, душа моя, одно я хочу, чтобы вы знали твердо: я никогда не прибегну к принуждению. Вы одна можете отдать мне себя.
Он наклонился, чтобы быть ближе к ней. Его теплое дыхание ласкало ее склоненную голову. В окружавшей их ночи его голос был таким страстным, таким выразительным, каким Катрин его еще не знала. Она чувствовала, что в эту минуту он говорит правду, и ей было трудно сопротивляться тому трепету, который рождала в ней музыка любовных речей, нашептанных в темноте. Чтобы стряхнуть очарование, она
