В 1970 году была написана прославившая Венедикта поэма «Москва–Петушки». В 1972 году за ней последовал «Дмитрий Шостакович», черновая рукопись которого была потеряна (Веня просто забыл авоську с черновиками в трамвае), а все попытки ее восстановить не увенчались успехом. Со свойственной ему беспечностью примерно в то же время Веня потерял паспорт и поэтому не смог съездить за границу.
В середине 80-х у писателя был обнаружен рак. В 1986 году Веню приглашают лечиться в Париж, в Сорбонну. На Западе к тому времени он был очень популярен — «Петушки» перевели на все мыслимые и немыслимые языки, они пользовались огромным успехом. Но власти не выпустили Ерофеева: «они копались, копались — май, июнь, июль, август 86 года, снимали с моей трудовой книжки какие-то копии и, наконец, объявили, что в 1963-м году у меня был четырехмесячный перерыв в работе, поэтому выпускать меня во Францию нет никакой возможности… ссылаться не маленький перерыв в работе двадцатитрехлетней давности, когда человек нуждается в онкологической помощи… Я умру, но никогда не пойму этих скотов».[196] В 1987 Веня крестился, причем в католичество: его, по-видимому, склонил к этому один из друзей.
В 1988 году поэма «Москва–Петушки» первый раз была напечатана в России — в журнале «Трезвость и культура» (вероятно, за лозунг «больше пейте, меньше закусывайте»). К 1990 году болезнь приняла необратимый характер. За несколько дней до смерти жену писателя попросили забрать умирающего из больницы. Мотивировали это безнадежным состоянием больного — ему, мол, все равно где умирать! Мучаясь от рака горла, Венедикт Ерофеев скончался 11 мая 1990 года.
Недавно в Москве был открыт памятник Ерофееву, который называют самым длинным памятником в мире. На Курском вокзале поставлена скульптура Вени с чемоданчиком, а за 100 километров оттуда, в Петушках, стоит «блудница с глазами, как облака», с которой герой так и не встретился.
Поэма разбита на главы по названиям железнодорожных станций, что является прямой отсылкой к Радищеву. Однако эта разбивка носит чисто номинальный характер — главы нисколько не прерывают повествование, а порой даже предложение:
«Вот только похмелюсь на Серпе и Молоте, и
[Москва — Серп и Молот]
и тогда все, все расскажу».
В отличие от Радищева, который путешествует для того, чтобы посмотреть вокруг, герой Ерофеева не выглядывает в окна и вообще никак не реагирует на жизнь за пределами электрички. Действие развивается в замкнутом пространстве, никак не сообщающемся с внешним миром. И в этом пространстве герой чувствует себя спокойно. Более того, все беды начинаются после того, как рассказчик прекращает это «статическое движение», когда его «выносит» из электрички и, по-видимому, «вносит» в другую. Но об этом позже.
Главное действующее лицо поэмы, рассказчик, это alter ego самого Ерофеева. В поэме много биографических деталей, причем автор часто обращается непосредственно к себе, что создает довольно комический эффект: «Помни, Веничка, об этих часах» или «Пойди, Веничка, и напейся». Эту «ласково- эгоцентрическую» интонацию обращения к самому себе автор нашел не сразу. В одной из записных книжек Ерофеева есть такая запись:
«К вопросу о собств[енном] я, и т. д. Я для самого себя паршивый собеседник, но все-таки путный, говорю без издевательств и без повышений голоса, тихими и проникновенными штампами, вроде „Ничего, ничего, Ерофеев“, или „Зря ты все это затеял, ну да ладно уж“ или „Ну ты сам посуди, ну зачем тебе это“ или „пройдет, пройдет, ничего“».[197]
Поэма начинается со знаменитого «Все говорят: Кремль, Кремль…» Веня каким-то фатальным образом никак не может попасть в Кремль: «Сколько раз уже, напившись или с похмелюги, проходил Москву с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало — и ни разу не видел Кремля». Надо сказать, Москва в поэме — оставленное Богом место: «я знаю, что в эту сторону Он ни разу и не взглянул…» А Кремль, как центр Москвы, — кромешный ад, средоточие всего зла. Это закономерно: в Кремле находился ЦК КПСС, а именно против бессмысленной и тоталитарной коммунистической системы и направлена в значительной степени ирония писателя. Москва противопоставлена Петушкам (даже в названии «Москва–Петушки»), которые олицетворяют рай, Эдем: «Петушки Он стороной не обходил», «Петушки — это место, где не умолкают птицы ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин».
Из многих Московских пригородов Ерофеев выбрал именно Петушки, надо полагать, не случайно. Во-первых, «ПЕТушки» созвучны с «ПЕТербургом», что является еще одной отсылкой к Радищеву (указал Б. В. Останин[198]). Во-вторых, Петушки находятся на 101 километре от Москвы, а в советские времена за некоторые административные правонарушения ссылали как раз за 100 километров от города. Получается, что Петушки находятся за некоторой «административно-милицейской» границей Москвы, что усиливает противопоставление этих населенных пунктов.
Во второй главе у Вени появляются первые собеседники — это ангелы с их ценным советом: «зажмурься, чтобы не так тошнило». Ангелы представляются герою добрыми существами: они поют «ласково-ласково» и вообще, «какие они милые!» Ангелы сопровождают героя и отлетают только тогда, когда он первый раз улыбается. В следующий раз они появляются на последних страницах книги, причем изображаются совсем в ином, чудовищном виде:
«И ангелы — рассмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы? Это позорные твари, теперь я знаю — вам сказать, как они сейчас рассмеялись? Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека, и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою <…> А дети подбежали к нему, где- то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мертвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети все скакали вокруг и хохотали над этой забавой».
Почему ангелы Господни смеялись над умирающим Веничкой, как дети над изуродованным трупом человека? Почему ангелы оказываются в конце концов «позорными тварями» и, по сути, превращаются в дьяволов? Я думаю, не стоит искать в этом, да и во всей поэме завуалированных христианских идей, как это делает В. Курицын в своей статье.[199] Критик пишет, что всю поэму можно рассматривать как блуждания Вениной души после смерти, причем якобы в тексте можно найти полные соответствия православному учению о посмертных странствиях души. На мой взгляд, все это слишком притянуто за уши. Более глубоко рассмотрен этот вопрос в статье И. П. Сепсяковой,[200] анализирующей переклички поэмы Ерофеева с Библейским текстом. Но оба автора не учитывают, что в поэме наряду с явными христианскими реминисценциями присутствуют и откровенно богохульские пассажи. Это, например, доказательство существования Бога, выведенное из полной беспорядочности человеческой икоты. Или раздумья о том, «что мне выпить во Имя Твое?.. Беда! Нет у меня ничего, что было бы Тебя достойно».
На станции «43-й километр» в повествовании происходит резкий перелом. Нарушается монологический характер повествования — у Вени появляются реальные, живые собеседники. Сам автор указывает на изменение жанра: «Черт знает, в каком жанре я доеду до Петушков… От самой Москвы все были философские эссе и мемуары, все были стихотворения в прозе… <…> Теперь начинается детективная повесть». С этого момента пить начинает не один Веня, а целая компания. О. Седакова в своей интересной статье[201] утверждает, что это не что иное, как изображение пира, выполненное в античных традициях. И действительно, что такое пир (симпосий) в Древней Греции? Это застольная беседа на философские темы, непременно сопровождающаяся обильным возлиянием. Наиболее полно это отразилась в «Пире» Платона или Ксенофонта. В «Москве–Петушках» все это принижено, перенесено в пригородную электричку, в кучку пьяниц, но, тем не менее, все равно остается настоящим пиром. О чем говорят наши путешественники? О Гоголе и Тургеневе, о традиции питья в русских литературных кругах, о Гете и Шиллере. Они выводят кривую настроения после пьянки, обсуждают
