— Минуточку, — остановил его прокурор. — Не так все просто, Василий Антонович. Некоторые товарищи из следственного аппарата склонны связывать два как будто, отдаленные обстоятельства: хранение пистолета и недовольство Черногуса партийным руководством области…
— Мне смешно! — зло сказал Василий Антонович. — Этакий, знаете ли, бомбист завелся у нас! Борис Савинков областного масштаба. Умрешь со смеху.
— Я человек немолодой, на своем веку всякого навидавшийся, мне от этого нисколько не смешно, мне грустно, потому что из-за таких и даже из-за куда менее значительных совпадений люди гибли. Василий Антонович, вы сами это знаете, — заговорил прокурор. — Но; я так же, как и вы, не могу не в чем заподозрить Черногуса и поэтому пришел к вам, дабы, если кто станет жаловаться в обком на областную прокуратуру, которая прекратила начатое дело в самом зародыше, вы бы уж знали, в чем оно заключается.
— Ну вот правильно, правильно. — Василий Антонович встал. Он досадовал на прокурора за испорченное настроение, ему хотелось поскорее выпроводить посетителя. Но когда прокурор попрощался и уже дошел до дверей, Василий Антонович окликнул: — А с пистолетом-то как, с пистолетом?
— Как требует закон, так и будет.
— Правильно, правильно, — повторил Василий Антонович.
Отдав распоряжения Воробьеву на завтрашнее утро, он спустился к служебному подъезду, сел в машину рядом с Бойко. Бойко вопросительно взглянул на него.
— Домой, Роман Прокофьевич, домой. Время такое — куда же ещё?
— София Павловна заждалась одна, — сказал Бойко, трогаясь с места.
— Такая уж судьба у наших с вами жен, Роман Прокофьевич. Ждать да ждать.
— Что верно, то верно, Василий Антонович. Моя спервоначалу злилась на меня, думала, на стороне где гуляю. Теперь привыкла, убедилась, что не до гульбы уж нам с вами.
Василий Антонович взглянул на него, улыбнулся.
Машина шла по старинным кривым улицам, вышла на набережную, пересекла реку по мосту, снова скользнула в улицы, но уже в новые, прямые и длинные. Василий Антонович любил этот древний город, который рос на его глазах, который за восемь лет стал для него родным. Из года в год город делался все лучше, все светлее, зеленее и чище. Все дальше в окрестные леса и луга уходили его разрастающиеся окраины. Не только каждой новой площади или улице, не только каждому новому дому, — Василий Антонович радовался даже новому фонарю, новой тумбе для афиш, новой цветной рекламе. Во всем ему виделась доля и его беспокойного труда. Выстроили большой химический комбинат в пригороде, — кто знает, может быть, туда ушла частичка сердца Василия Антоновича: врачи говорят, что оно пошаливает, лишившись этой частички. За машиностроительным заводом разбили площадь и от нее повели радиально пять новых улиц, получился целый красивый район, — и может быть, туда ушло какое-либо сплетение нервов Василия Антоновича: врачи нашли у него перед отдыхом функциональное их расстройство. Дела области — животноводство, зерновое хозяйство, сады, огороды, строительство новых селений — они способны и всю кровь из тебя выпить. Область трудная, земли болотистые, сырые, климат капризный… Холестерина в крови прибавилось, врачи утверждают: печень не так уж образцово работает.
В общем-то никаких болезней, никаких недомоганий Василий Антонович не чувствует. Но чувствует он это или не чувствует, а отдача все равно идет, любое сделанное дело отнимает частицу жизни, и, может быть, в конце концов будет наработано столько, что от тебя-то от самого ничего и не останется. Ну что же, не такой это плохой обмен.
Мысли, подобные этим, хоть и были они немножечко грустные, обычно успокаивали, отвлекали.
На этот раз сквозь них пробивалось тревожное ощущение чего-то сделанного не так. «Черногус, Черногус…» — подумал Василий Антонович.
Конечно асе это Черногус своей злой и неумной болтовней задел за что-то очень больное. Рассуждает, бранится, поносит. А разве знает, он его, Денисова, первого секретаря обкома партии, о котором так развязно и безапелляционно судит? Что он о нем знает? Видел где-нибудь на митинге или в кадрах кинохроники — и все знакомство, года два назад одна старенькая актриса из драматического театра тоже рассуждала на собрании: прошло, мол, время, когда мы играли руководителей, директоров заводов, секретарей обкомов, всяческих ударников и зачинателей, теперь театр стал демократичен — простых людей играем, которые в трамвае ездят, и в очереди в баню стоят, и голову моют. А поиграли так год-другой и за голову схватились: без ударников-то и зачинателей искусству не обойтись, без людей, совершающих дела важные и значительные. Просто, бедолага, сама не знала ни одного директора, ни одного партийного работника, потому и от других требовала их не знать. Так и Черногус: не знает, а судит. Судья!
Хмуро смотрел куда-то вдаль перед собой Василий Антонович. Собственно говоря, и он, в свою очередь, ничего не знал о Черногусе. Соня утверждает, что это отличный работник, энтузиаст своего дела, своего края, Но сам-то Василий Антонович видел хоть раз этого Черногуса, встречался ли с ним? Кажется, нет. Во всяком случае, воспоминаний о встрече у него не сохранилось. Были просьбы, проекты, заявления. Иногда бумаги с просьбами приходили почтой в обком, иной раз их приносила домой Соня. Суть всех просьб сводилась к тому, что музею истории необходимо новое помещение, что ему в старом тесно, что он задыхается от обилия ценных материалов, которые без толку лежат в хранилищах. Помещение! Василий Антонович не знает ни одного учреждения в городе и области, которое не жаловалось бы на тесноту и не требовало нового помещения.
Вот пусть его судят, пусть судят болтуна. В тюрьму, конечно, никто сажать такого не станет. Примут во внимание возраст, заслуги… Какие только, интересно бы знать, у него заслуги? Присудят к чему-нибудь условному…
Мысль о том, что Черногуса к чему-нибудь присудят, почему-то ещё больше раздражала.
В дом Василий Антонович вошел, шагая зло и шумно. Он не заметил бумажек в руках отворившей ему Софии Павловны, не заметил слез в её темных глазах, ставших ещё темнее на побледневшем лице.
— Вася, — сказала она.
— Сейчас. — На аппарате обкомовской АТС Василий Антонович стал набирать номер домашнего телефона областного прокурора. Ему ответили, что тот ещё на работе. Набрал рабочий номер. Когда прокурор отозвался, сказал ему:
— Сергей Степанович, то дурацкое дело с Черногусом надо как-то прикончить. Слушайте, договоритесь вы с КГБ, с МВД, с кем следует… Если не можете вы, поговорю я… Пусть ему дадут разрешение на этот старый пугач. Он ему, может быть, дороже жизни… Пусть дадут разрешение, и пусть пуляет из него по воскресеньям. Можно так сделать? Ну вот, подумайте, подумайте.
Положив трубку, Василий Антонович почувствовал, что развязался какой-то отвратительный, до крайности затянутый узел.
— Соня, — окликнул он весело. — Сонь! Послушай, что твой Черногус натворил!..
— Вася, — сказала София Павловна, появляясь на пороге кабинета. Она протянула ему бланк телеграммы. — Шурик приезжает, Шурик…
— Что ж ты плачешь, глупенькая? — Он взял её за плечи. — Радоваться надо. Странный народ эти матери! — Но глаза у Софии Павловны были такие, что насторожился и он. — Что-нибудь случилось?
София Павловна кивнула.
— Очень плохое случилось, Вася. Сашенька умерла. На, прочти, Вася, сам. На!
2
Особой любви или особой привязанности к жене Шурика, Сашеньке, ни у Софии Павловны, ни у Василия Антоновича, казалось, не было, да ещё и не могло быть. Шурик женился на хорошенькой черноглазой студенточке четыре года назад, едва закончив Ленинградский технологический институт и получив место инженера на химическом заводе. На свадьбу ездила одна София Павловна, у Василия Антоновича времени не нашлось: была очередная горячая пора в области. Софии Павловне Сашенька понравилась, мать радовалась за сына: жену выбрал очень-очень не плохую, ничего не скажешь. Сашенька окончила тот же институт, что и Шурик, но двумя годами позже, успев притом родить сынишку.
