Александр добрел пешком до детского сада, сел в его оградке на лавочку среди уже довольно высоких подсолнечников, смотрел, как одна за другой в белое здание заходили женщины всех возрастов — от пятнадцатилетних девчонок, видимо, старших сестер, до совсем старых бабушек, и выходили оттуда, уже ведя за руку или весело подпрыгивающую девчушку с бантом на голове, или степенно ковыляющего хлопца, а то и одновременно девчушку с хлопцем. В душе, кажется, уже откипело, было там тоскливо и одиноко. Среди молодых мамаш раз или два мелькнуло очень напомнившее Сашеньку. Платье ли похожее или цвет волос?.. Вздохнул, пошел за Павлушкой. Снова что-то доброжелательное проговорила пышногрудая черноглазая толстуха. Поблагодарил ее, с чем-то согласился, но с чем — так и не уяснил для себя, что-то пообещал.
Павлушка всю дорогу рассказывал о том, как было в детском садике. Какие там игрушки, какие ребята, какая манная каша. Говорил он во весь голос, на весь автобус. Пассажиры улыбались, задавали ему вопросы. Павлушка охотно отвечал.
— Мамочка ещё на работе поди? — спрашивали его. — С папочкой катаешься.
— На работе, — бодро отвечал Павлушка.
У Александра от этих разговоров подступало к горлу непреодолимое, давящее, отнимающее воздух.
Было только пять часов. Он застал дома одну Софию Павловну.
— Мама, — сказал с отчаянием и тоской. — Мама, мама…
София Павловна все поняла. Поняла, что только теперь Шурик начинает сознавать по-настоящему, какое его постигло горе, какую он понес утрату. Она обняла его за шею, он, склонясь, прижался лбом к ее плечу.
Зацепив ногою шнур, Павлушка с ужасающим грохотом уронил на пол в кабинете телефонный обкомовский аппарат. Рассыпалась на несколько частей трубка, раскололся корпус аппарата. Озадаченный, держа палец во рту, Павлушка появился в дверях.
— Кое-что уже сломано, — сказал он, не без основания подозревая, что его не похвалят, но вместе с тем довольный происшествием.
Было странно, что ему ничего не ответили, не стали укорять и учить, как надо себя вести, чтобы быть хорошим.
Приехавший вскоре Василий Антонович сразу же обнаружил ущерб, нанесенный средствам связи.
— А ты энергичный малый, — сказал он Павлушке. — Дело, пожалуй, только во времени — и мы с твоей деятельной помощью в пещеру переселимся жить. В квартире все будет разрушено, а? — По городскому телефону он позвонил в обком, чтобы прислали монтера с новым аппаратом.
Позже, за ужином, когда сидели вокруг стола, Александр на вопрос Василия Антоновича: «Как первый трудовой день прошел?» — ответил: «Неважно», — и стал рассказывать о своем разговоре с Булавиным.
— На комбинате считают, что ты покровительствуешь Николаю Александровичу, а то бы…
— А то бы, а то бы!.. — Василий Антонович нахмурился, разговор был ему явно неприятен. — А то бы что?
— Давно бы сняли его с работы.
Василий Антонович не ответил и ушел в спальню. Посмотрев ему вслед, София Павловна заговорила вполголоса:
— Папа сам исе это знает, Шуренька. Он знает, что Николай Александрович совсем не тот работник. Быть директором крупного предприятия не по его силам. У Николая Александровича уже в Ленинграде были неприятности. Ему там чуть ли не исключением из партии грозили за развал работы. Но он ее не разваливал. Он просто не мог ее наладить. Папа его выручил, поручился за него, потом хлопотал в министерстве, помог переехать сюда, устроил вот… сказал, что сам будет помогать в трудных случаях. Но где же помогать? Своих дел сколько!
— Да, но…
— Какие же, Шурик, «но»? Попробуй понять папу, попробуй встать на его место. Вот тебя бы кто-то спас от смерти — как бы ты к тому человеку относился?
— Мама, ты сама себя обманываешь! — Александр смотрел ей в лицо. — Я же тебя знаю, мама. Ты не можешь, не можешь одобрить того, кто из чувства благодарности к одному человеку ставит под удар многотысячный коллектив рабочих, инженеров, партийных работников. Посмотри, мама, мне в глаза.
— Хорошо, Шурик, рассуждать со стороны. Папа не электронно-счетная машина без души и сердца. Папа — человек.
— Прекрасное объяснение и оправдание любого безобразия, все мы люди, все мы человеки!
София Павловна знала, что Василий Антонович сам заговорит, поэтому, придя в спальню, она тихо возилась за своим столиком и молчаливо ожидала.
— Соня, — сказал Василий Антонович, отложив книгу, которую держал в руках нераскрытой, — объясни ему все, пожалуйста. Если он не понимает, то пусть поймет.
— Я, Васенька, объяснила. Но ведь как ни объясняй, человек в таких случаях движениям души противопоставляет логику, здравый смысл, и тогда от самых красноречивейших объяснений ничего не остается.
— Да, Соня, да. Это мой крест.
Назавтра Александр вновь поднялся раньше всех в доме, вновь собирал Павлушку в путешествие в детский сад. К нему вышла заспанная Юлия.
— Хочешь, я буду возить Павлика? — предложила она. — Немножко, правда, попозже. В это время чертовски хочется спать. А ты себе езди один, свободно. А, Шура?
Алескандр не мог не оценить ее заботу.
— Спасибо, Юля, — ответил как можно мягче. — Ты очень хорошая.
— Я же говорила тебе это. Ну так как?
— Учту, Юля. Пока не надо. А если будет трудно, воспользуюсь твоим предложением. Спасибо.
День шел ровно, буднично. Александр начал различать лица аппаратчиц и аппаратчиков. К нему подошла комсорг участка, девушка в синем халате, быстроглазая, видимо, веселая и компанейская. Разговорились. Она принялась рассказывать обо всех, кто работал на участке, где кто живет, где кто учится.
— У нас на участке болыпе половины — все молодежь, комсомольцы. Есть, конечно, и пожилые. Тетя Аня, например. Ей пятьдесят восемь. Могла бы идти на пенсию. Не хочет. Это по ее инициативе тут цветы, растения… Полгода назад цех у нас не так хорошо выглядел. Грязновато было. А зеленью и не пахло. Тетя Аня предложила разложить везде тряпки — идешь мимо аппарата, проверяешь работу, — возьми тряпочку и сотри пыль. Тетя Аня первая принесла из дому горшки с цветами. За ней и другие. Директор сначала приходил, говорил: «У нас не швейное ателье и не парикмахерская. У нас химия. Все посохнет». А потом даже приказ отдал, одобрил нашу инициативу.
Подошла другая девушка, спросила, не может ли товарищ инженер похлопотать перед начальником цеха о том, чтобы ей дали отпуск за свой счет, она подала заявление на вечернее отделение института, и на днях уже надо держать экзамены. Очень их боится. Десятилетку окончила два года назад, и, хотя всю зиму готовилась, все равно страшно.
Обещал похлопотать, подбодрил, сказал, что отпуск ей, конечно, дадут, он в этом нисколько не сомневается.
Подходил к нему и Булавин, интересовался, как идет дело, каково настроение.
Настроение было неизмеримо лучше, чем накануне. Все время вокруг люди, люди, ты им нужен, тебя спрашивают, к тебе обращаются, — грустить и раздумывать некогда, надо отвечать, надо помогать, надо организовывать.
Александра удивляло, почему же нигде не видно голубоглазой златокудрой девушки, которую они с Николаем Александровичем встретили в бытовке. Спросить бы о ней. Но как спросишь, если имени не запомнил? Мол, такая: глаза голубые, а волосы — белое золото?
После гудка он уже не так спешил к проходной, как было накануне. Шли вдвоем с одним инженером, человеком лет пятидесяти. Инженер расспрашивал о Ленинграде.
