атлетическое телосложение, костыли казались совсем неуместными, и он попросил заказать ему протез. Культя была совсем маленькой и врачи не советовали утруждать её протезом, но мы не могли отказать ему в этой просьбе и взялись решить эту нелёгкую задачу. С помощью той же Людмилы Иосифовны вышли на лучшего мастера протезной фабрики, который поддался нашим уговорам и согласился выполнить трудный заказ. Ценой больших усилий, после многократных примерок и исправлений, протез был изготовлен и перед нами предстал прежний Мишка, такой же, каким он был, когда последний раз приезжал на отдых в Ассари. Он впервые после болезни одел свой новый, купленный перед болезнью шерстяной костюм, посмотрел на себя в зеркало и довольно улыбнулся.
Радость его, однако, была преждевременной. Он смог только несколько минут постоять на протезе перед зеркалом и был вынужден снять его из-за боли в культе. Долго ещё Мишка мучил себя тренировкой ходьбы на протезе. Только ему одному было известно, чего это стоило. Он скрывал от нас мучения, которые ему доставались от попыток научиться с помощью палочки ходить на искусственной ноге, вновь и вновь надевал протез и пытался ходить в нём по комнате.
Мне однажды удалось увидеть каких усилий стоили ему эти тренировки, глядя в замочную скважину двери его комнаты. После нескольких попыток пройти без костылей от одной стены к другой он был весь мокрый и бледный.
Когда же мы пытались отговаривать его от этих занятий и просили отложить их до осени, он убеждал нас, что ему совсем не больно и нужно только привыкнуть и приспособиться.
Долго ещё Мишенька мучил себя занятиями ходьбы на протезе. Прошло несколько недель изнурительных тренировок, пока он сам не понял, что эти занятия нужно отложить до лучших времён, когда окрепнет культя и ослабленный болезнью организм. Чтобы ускорить этот процесс, он стал заниматься физическими упражнениями, делал усиленную утреннюю зарядку и даже научился плавать с одной ногой.
Смешанное чувство радости и тревоги владело нами весной и летом 1988-го года. Мы радовались казавшемуся надёжным выздоровлению сына, и думали, что великое чудо, на которое мы в тайне надеялись, совершилось. В то же время нас не покидала тревога за его жизнь, которой не переставала угрожать коварная болезнь.
К великому сожалению для радости тогда было меньше оснований, чем для тревоги.
155
Обстановка в стране претерпевала существенные изменения. От затеянного Горбачевым ускорения экономического развития так ничего и не получилось, зато гласность продолжала набирать силу. Свобода слова больше всего проявлялась в антисемитских публикациях в печати и всё более наглых и угрожающих выступлениях активистов общества “Память”. Антиеврейские проявления не только не встречали серьёзного сопротивления, но часто даже пользовались поддержкой и попустительством со стороны видных партийных, государственных и общественных деятелей.
В то же время громче прежнего заговорили евреи-отказники. За стенами Кремля и в Ленинграде продолжались демонстрации активистов, в которых участвовали уже не сотни, а тысячи людей. Они требовали свободы выезда из страны.
Весной 1988-го года в Москве состоялась очередная встреча “в верхах”, в ходе которой Рейган продолжил свой прессинг о соблюдении в СССР прав человека и в первую очередь права на выезд. В своей резиденции американский президент принял тогда большую группу диссидентов и еврейских отказников, открыто заявив им о своей поддержке. Такое трудно было даже представить себе в прошлом. Руководители партии и государства не осмелились прокомментировать “поступок” главы великой державы, но в центральных газетах было опубликовано сообщение МИД, где указывалось, что Рейган приветствовал “не самых лучших из советских людей”.
Инициатор перестройки и гласности оказался в тупике и, желая оставаться на плаву международной политики, был вынужден ещё более приоткрыть заслонку еврейской эмиграции. Если за весь 1988-й год страну покинули 19 тысяч человек, то уже за первые месяцы следующего года из СССР выехало более 20 тысяч. Массовый поток становился всё более неуправляемым.
Вышли из под контроля и другие жизненные процессы в советской империи. От косметического ремонта, затеянного Горбачевым, ничего не получилось. Независимости потребовали прибалтийские республики, начались волнения в Карабахе и Грузии. Рушилась вся система, хороня под обломками жизни и надежды, в том числе надежды великого реформатора. Были ещё предприняты попытки её сохранить и восстановить какой-то порядок. В Вильнюсе и Тбилиси были задействованы воинские соединения, от пуль погибло немало непокорных защитников свободы и независимости, но остановить процесс уже было невозможно. Всё рушилось. Сложнейшие процессы привели к изменению погоды не только в социалистическом лагере, но и на всей нашей планете.
Тогда ещё не верилось, что всё это всерьёз и надолго. Казалось, что этому скоро прийдёт конец. Будут восстановлены прежние порядки и вновь закроется железный занавес. В этой ситуации нельзя было сидеть сложа руки, доверив свою судьбу стихии. Особенно это касалось евреев. Нужно было принимать конкретное решение: или ехать, пока не поздно, или оставаться здесь в ожидании непредсказуемого будущего.
Первым в нашей семье твёрдое решение о незамедлительном выезде принял Вова, который начал активную подготовку к этому.
156
Осенью 1988-го года состояние Мишеньки резко ухудшилось. Он ослаб, похудел, потерял аппетит и всё больше тянулся к постели. Мы реже стали выезжать с ним на дачу, а вскоре пришлось отказаться и от непродолжительных прогулок перед сном. Не помогали уже ни химиотерапия, ни переливания крови, ни дефицитные лекарства, которые мы с трудом доставали для него с помощью наших друзей-медиков.
В октябре открылась рана на культе и усилились боли. Мы переселили сына из большой спальни, которую он занимал с Иринкой со времени приезда к нам, в мой кабинет и создали ему максимум удобств. Чтобы заставить его что-нибудь поесть готовили некогда любимые им блюда и снова добывали самые дефицитные и дорогостоящие фрукты и деликатесы.
Рана кровоточила и требовались ежедневные перевязки. Людмила Михайловна договорилась с главврачём поликлиники о выделении самой лучшей медсестры, которую в определённое время привозила дежурная машина.
Когда боли стали невыносимыми она же помогла решить вопрос о выделении наркотиков, которые через каждые четыре часа вводила медсестра “Скорой помощи”.
Иринка, теряя веру в чудо, которое еще недавно казалось ей возможным, стала какой-то странной, нервной, неразговорчивой и вроде перестала нас замечать. Складывалось впечатление, что она чем-то обижена или в чём-то нас упрекает.
Не чувствуя своей вины, мы болезненно переносили изменившееся к нам отношение невестки. Особено обидно было Анечке. Убитая горем, она из последних сил моталась по городу в поисках лекарств и продуктов, таскала на себе тяжёлые мешки с дефицитами, чтобы накормить семью, готовила, стирала, убирала и, как могла, ухаживала за больным сыном, а вместо благодарности, видела замкнутость и недовольство Иринки.
Мне часто приходилось видеть её в слезах. Это были слёзы горя из-за мучений Мишеньки и обиды из-за гнетущей обстановки в семье. Я пылался успокоить жену, убеждая её в необходимости понять невестку, которой в постигшей её беде не хватало больше сил и терпения для контроля за своими действиями и поведением. В этом, наверное, была большая доля истины.
Обстановка в доме становилось всё более сложной. По мере ухудшения состояния сына и
