Часто ходил я вокруг нашего дома, где теперь жили несколько семей местных поляков, одну из которых нужно будет выселять раньше других, как только мы вернёмся в Красилов. Я не заходил в дом, но в памяти моей чётко восстанавливались интерьеры и расстановка недорогой старинной мебели, принадлежащей моим прародителям. Очень хотелось заглянуть хоть на миг внутрь, где всё так знакомо и дорого, где жили и безвременно скончались родители, где счастливые и радостные годы младенчества постепенно вытеснялись годами горя и страданий, откуда бежали перед приходом немцев, оставив на верную гибель престарелых бабушек, несчастную тётю Хавале и пятилетнего вундеркинда Лёвочку.
Клара Кучер, часто сопровождавшая меня в прогулках по родным местам, советовала не беспокоить пока жильцов. Так, считала она, будет лучше для сохранности имущества и самого дома.
Большинство еврейских домов в Красилове уцелели. Они занимали центральную часть местечка и выглядели внешне добротнее, чем многие дома на окраинах, принадлежавшие неевреям. Теперь владельцы домов с окраин местечка заняли дома в центре, а их бывшие хозяева покоились на окраине, на том месте, где их, узников гетто, расстреляли.
Только несколько еврейских домов, которые можно было сосчитать на пальцах одной руки, дождались своих хозяев, которые вели теперь нелёгкую борьбу за возвращение им недвижимости.
Я несколько раз просил Клару Кучер проводить меня на кладбище, где похоронены мои родители, но она под разными предлогами откладывала этот визит, надеясь, вероятно, что я как-нибудь обойдусь без этого. Когда в один из выходных дней, перед моим отъездом из Красилова, я вновь настоятельно попросил её об этом, она, наконец, согласилась и мы оказались на месте, где до войны находилось еврейское кладбище.
Я часто бывал здесь раньше и хорошо помнил расположение и пути прохода к могилам отца и матери. Мы часто приходили сюда с Сёмой, а в дни их смерти, второго и девятого апреля наводили здесь образцовый порядок, читали кадыш и сверяли свою жизнь с тем, что они завещали нам.
Я догадывался почему Клара отказывается вести меня на кладбище. После уничтожения всего еврейского населения местечка, там никого больше не хоронили, за ним некому было ухаживать и ни о каком порядке не могло быть и речи, но то что я увидел превзошло все ожидания. Это было уже не кладбище, а пустырь, заросший бурьяном с множеством рытвин и ям на месте разрушенных и вывезенных памятников. Кое-где памятники вывезти не успели или не смогли и они беспорядочно торчали из-под высокого бурьяна.
Я с трудом нашёл место захоронения своих родителей. Комок подкатил к горлу и было трудно дышать. Оставаться здесь больше не было сил и мы молча покинули это святое в прошлом место, где покоились наши предки с незапамятных времён.
В тот-же день я решил уехать из Красилова. На прощальном обеде, устроенном Зильбершмитами, было много тёплых слов и обещаний помощи после нашего возвращения на Родину. На долгие годы сохранил я в памяти своей заботу, тепло и внимание этих добрых и отзывчивых людей ко мне и нашей семье. Я не сомневался теперь в том, что сюда я обязательно вернусь.
66
По пути в Грозный остановился в Харькове. За прошедшие со времени моего отъезда две недели Сёма не изменился к лучшему. Чувствовалось, что усилия медицины и защитные силы организма не в силах побороть коварную болезнь. Он тяжело дышал и почти не подымался с постели. Всё больших усилий стоило заставить его что-нибудь поесть.
Я пересмотрел свои планы на отъезд и пробыл у Сёмы около месяца. Ежедневно ходил на рынок и покупал ему самые вкусные фрукты и овощи. Главврач госпиталя дал указание готовить Сёме любые блюда, какие он пожелает. Для аппетита ему давали вино, всевозможные закуски и специи. Всё свободное от рынка и магазинов время проводил я у постели больного, читал ему газеты и журналы, рассказывал о Красилове и трагической гибели всего еврейского населения, включая и всех без исключения наших близких родственников.
Сёма внимательно слушал мои рассказы. Он детально расспрашивал о подробностях расстрела евреев и отношении к этому местных жителей. Я не стал пересказывать ему всё, о чём говорила мне Клара и другие жители Красилова, которые были свидетелями издевательств украинских и польских полицаев над евреями, о грабежах еврейских домов и глумлении над могилами на кладбище, об участии украинских националистов и антисемитов в массовых расстрелах узников гетто. Я считал, что страшные подробности могут отразиться на его здоровье, но полностью скрыть это от брата не мог. Я сказал ему, что мы глубоко заблуждались, когда верили советской пропаганде о нерушимой дружбе народов, о горячем патриотизме всех советских людей и их преданности социалистической Родине. Далеко не все наши люди обладали такими качествами и многие из тех, что остались на оккупированной немцами территории, открыто способствовали нацистам и непосредственно участвовали в уничтожении еврейского населения.
Конечно, я и на сей раз не сказал ему о предательстве Шуры по отношению к Полечке, о её служении немцам и измене ему с немецкими офицерами. Я скрыл от него эту ужасную быль, считая, что это нанесёт ему смертельную травму и ускорит фатальный исход его болезни.
Часто, возвращаясь мыслями к тем дням, я теперь всё более сожалею, что Сёма так до конца дней своих не узнал всю правду, но тогда мне казалось, что я не имею морального права поведать ему об этом.
Несколько раз Сёма перебирал при мне содержимое своего вещмешка, как бы обучая меня обращению с различными предметами, которые он хранил, как самые дорогие реликвии. Среди них были трофейные ручные часы швейцарского производства, немецкий складной ножик со множеством приспособлений различного назначения, правительственные награды, которых он был удостоен за ратные подвиги в боях, удостоверение личности офицера и другие ценные документы и публикации.
С интересом прочёл корреспонденции из фронтовых газет об участии артиллерийской батареи, которой командовал Сёма, в сражениях у стен Сталинграда, многих боевых операциях с его участинем и обратил внимание на то, что ни разу в них не названа Сёмина фамилия. Его называли старшим лейтенантом, командиром батареи, просто Семёном, наделяя многими положительными эпитетами, но во всех случаях старались обходиться без фамилии. Не принято тогда было восхвалять подвиги солдат и офицеров с чисто еврейскими фамилиями.
Мы рассматривали вместе сохранившиеся у Сёмы довоенные фотографии родителей и всей нашей семьи. Больше всего оказалось фотографий Шуры, которые он рассматривал дольше других и расспрашивал об известных мне подробностях её жизни в годы оккупации Немирова. Я старался, как только мог, уходить от ответов на эти вопросы, убеждая его в том, что об этом ему уже всё известно от меня и из рассказов его жены.
Из фотографий узнал многое о его фронтовых друзьях, с которыми он не терял связь и до сих пор обменивался письмами.
Сёма подробно расспрашивал меня о студенческой жизни и планах на будущее. Его радовало моё активное участие в общественной жизни института и успехи в учёбе, но он настоятельно советовал поменять специальность с учётом состояния здоровья. Брат отдал мне все свои сбережения, которые оказались небольшими в связи с уменьшением денежного довольствия на сумму отданного Шуре аттестата. Их еле хватало для моего проживания в Харькове и покупки фруктов и овощей на рынке.
Я всё откладывал свой отъезд в Грозный из-за тяжелого состояния здоровья Сёмы. После трёхнедельного моего пребывания в Харькове он заявил, что чувствует себя значительно лучше и что в моём уходе за ним уже нет необходимости.
Дора Абрамовна подтвердила, что Сёме действительно стало лучше, советовала возвращаться в институт и пообещала держать меня в курсе дела письмами. Я и сам заметил, что цвет его лица приобрёл чуть розовый оттенок, он стал лучше есть и даже мог уже выходить на улицу чтобы подышать свежим воздухом.
Мой отъезд диктовался также экономическими соображениями. Столь долгое пребывание в Харькове стоило немалых средств, которые не вписывались ни в мой, ни в Сёмин бюджет и, когда Дора Абрамовна в
