Я молчал. Сознание безумной утраты охватило меня, словно за возможность участия в экспедиции я расплачивался всем, что было дорого мне, — семьей, обществом, историей, наконец, всей биосферой планеты.
Вот она, биосфера, в раме картины, роща, которую я не смогу захватить с собой.
— Милый, — услышал я, — все эти дни ты был занят подготовкой к исчезновению. Извини, что я так называю экспедицию на далекую планету, где есть нечто сходное с нами и где, по предположениям наших ученых, действительность разумна и разум действителен. Но я почему-то боюсь этого разума, хотя есть и нечто пострашнее — это безмерные пространства, которые поглотят тебя. Дорогой, в нашем распоряжении были годы, но они ушли, и сейчас остались считанные минуты. Хочешь, остановим время, замедлим его течение, чтобы обмануть напряженные чувства? Лучше не надо? Но что же ты молчишь?
Я молчал не от сознания всей драматичности этих минут перед разлукой, которая должна продлиться слишком долго, а от другого — от нелепого сознания, что я здесь посторонний и меня принимают за кого- то.
Потом все это кончилось, оборвалось. Я снова был рядом с Сережей возле стола, где стояла бутылка с коньяком.
— Это было со мной? — спросил я.
— Нет, это было со мной, а не с тобой. Валя.
— А где это было? — Замнем, Валя. На время замнем. Представь себе, что. ты просматривал материалы.
— Фильма?
— Нет, Валя, не фильма, а кусок моей жизни.
16
Я верил и не верил. И когда Серегин ушел от меня, я почувствовал ревность. Это была нелепая ревность, нелогичная, абсурдная. К кому, к чему я ревновал своего аспиранта? К тому, что его, а не меня выбрала иная действительность для интимного контакта. Меня же она только поманила, играя изображением, то исчезавшим, то появляющимся снова. Меня да еще лейтенанта милиции.
Он оказался легок на помине. Я услышал звонок, а затем голос, что-то объяснявший домработнице Насте.
Настя вызвала меня.
— К вам, — сказала она, и лицо ее выражало уж слишком много чувств.
— Кто?
— Этот, — ответила она. — Из милиции.
Лейтенант стоял в прихожей и опять рассматривал репродукцию с картины Ван-Гога «Ночное кафе».
— Любите живопись? — спросил я.
— Интересуюсь.
Я попросил лейтенанта пройти в кабинет, где еще висело облако дыма, оставленное только что ушедшим и беспрерывно курившим Серегиным,
— Извините, если помешал, — сказал лейтенант. — Я все насчет того же. Насчет нарушителя порядка.
— Порядок, насколько понимаю, нарушил я?
— Вы? Нет. Сомневаюсь. Я насчет случая с рисунком. Было это или не было?
— А вы как хотели бы? Было или не было?
— Жизнь не всегда считается с нашими желаниями. Но не в этом дело. Я доложил начальству. А вышло плохо. Не поверили. И направляют на освидетельствование к невропатологу. Ясно? «Переутомился ты, Авдеичев», предполагают. Нелишне было бы с вашей стороны подтвердить факт.
— Вам не поверили. Почему, думаете, мне поверят?
— Вы крупный ученый. Специалист. А мой начальник очень уважает ученых. Это раз. Крупных специалистов. Это два, В третьих…
— Чего же вы хотите от меня?
— Хочу, чтобы вы зашли к начальнику нашего отделения майору Евграфову Павлу Николаевичу и подтвердили насчет этого рисунка.
— Вы ставите меня в нелегкое положение. Современные люди верят только неопровержимым фактам. А Павел Николаевич и по своему положению не может быть слишком доверчивым.
— Это точно. Но все-таки был хотя бы отчасти этот факт или совсем и не был?
— В том-то и дело. Может, ничего не было. Может, нам с вами показалось?
— Допускаю. А дальше что? Значит, мне надо идти к невропатологу?
— А почему бы вам не сходить? Невропатологи самые деликатные из врачей. Самые внимательные…
— А что я ему скажу?
— Расскажите все, как было.
— А если не поверит?
— Дайте ему номер моего телефона.
— А чем это поможет? Одно из двух — он заподозрит, что мы оба больные, или придет к выводу, что это обман. Для меня и то и другое плохо. Я же был на дежурстве. Это раз. Вел дознание. Два.
Я подивился безукоризненной логике лейтенанта милиции Авдеичева. Это была логика, опирающаяся на весь земной человеческий опыт. Но кроме земной, существовала и другая логика, о которой лейтенант Авдеичев, к сожалению, ничего не знал, впрочем, так же, как и строгий его начальник.
Должен ли я был сообщить майору Евграфову свои сведения? В конечном счете, да. Но не сейчас, а после того, как свяжусь с Президиумом Академии наук. Факт, если это действительно был факт, скорее подведомствен отечественной науке, чем пока еще недостаточно компетентному а естествознании и философии начальнику отделения милиции.
Что же мне сказать Авдеичеву, который сидит напротив меня, по ту сторону длинного, типично профессорского стола и ожидает моего ответа.
— Вас не снимут с должности, — спросил я, — не уволят?
— Вполне могут уволить. Врач напишет: либо я больной, либо злой симулянт, обманщик. Одно другого не лучше.
— Врач напишет? Будем надеяться, не напишет.
— Напишет. Что же делать?
— Денька два повременить. Я попытаюсь заинтересовать этим случаем крупных отечественных специалистов, войти в контакт с Академией наук.
— Денька два можно и повременить. Но не больше, — сказал Авдеичев, вставая. — Денька два, — повторил он. — Значит, забегу к вам на будущей неделе.
В передней он задержался, о чем-то сосредоточенно думая, и сказал с явным сомнением:
— Денька два. Много за это время воды убежит. И нервы себе испортишь… Ну, до свиданья,
17
Денька два… Не успеешь оглянуться, а они уже канули в вечность. Тут нужно не денька два, а годка два, а может, и два десятилетия. Ведь речь идет о самом крупном и парадоксальном событии за всю историю человеческого познания.
Обо всем этом подумал я, как только закрылась дверь за лейтенантом милиции Авдеичевым. Затем на смену этой мысли пришла другая, мысль о самом Авдеичеве. Есть ли у него жена, дети? И как скверно
