говори, когда хочешь побыть один, просто предупреждай, не уезжай так, жизнь словно кончилась, нечем стало дышать, я умирала без тебя – это оказывается так страшно, когда ты не рядом. Она наконец убралась и потушила свет – несколько часов и – тяжелый, грязный день: что мы узнаем? Боишься узнать все, и Гольцман не спит в начале Университетского проспекта, сколько нам осталось таких общих дней, ранних поездок? Я побрился, чтобы потянуть время, но она навалилась, как только лег, – опустошить – мало ли я кого встречу в Мексике.
Обеспечив себе спокойное завтра, пометив «мой», она легла головой на мое зарешеченное сердце без обычных ненавистных похныкиваний и потягиваний в смысле «приласкай меня»… Сейчас скажет, а может, чуть потом, а сейчас просто подготовительные работы, ближе к дню рождения, Новому году, показавшемуся ей моему хорошему настроению: хочу ребенка, твоего ребенка, еще одного тебя… Мы же любим друг друга.
– Когда я с тобой, – так давно не слышал ее обыкновенного голоса, – я умею летать. Когда ты во мне, или просто целуешь меня, или просто рядом молчишь и только твое дыхание – мне так спокойно, так надежно – ничего плохого больше нет. С тобой я поняла, что такое любовь, я тебе так благодарна, – ее шепот, – так благодарна. Я могла умереть и не узнать, что можно жить без смерти, стать вечной. Это как чудо – быть любимой.
Я хочу целовать тебя всю ночь. Сутками не покидать постели. Я раньше про такое только читала. – (Ты и дальше про это будешь только читать, и сейчас про это ты только читаешь, так ни у кого не бывает, все врут, услышали в телевизоре и врут.) – Скажи: ты чувствуешь так же?
Я успел заснуть, перестав ее касаться, отделившись одеялом, когда она неприятным голосом выдохнула над собой:
– Скучно тебе со мной. – И еще сказала или сразу, или я опять успел заснуть: – Ты когда-нибудь был в сексшопе?
Закончив с «нет, конечно, спи…» (она не спала и, как шизофреничка, почти не мигая смотрела в потолок, навзничь, руки сцеплены на затылке), я прикинул: гдето нашла обрывок упаковки? Или следит за мной?
И чуял себя задыхающейся рыбой, увертываясь от рук, – зубная щетка, и я вышел из лифта, вышел из подъезда и, убийственно зевая, двинулся через дорогу к сбербанку, к помигавшему фарами «уазику» с армейской эмблемой на боку сквозь ночь, уже ослабевшую, протекающую, уже не совсем похожую на ночь. Борю уже кто-то взбесил:
– Че мы так рано?! Ты скомандовал? Тут ехать двадцать минут… Поплавка видно не будет. Вам по хрену, а дяде Боре за машиной ехать, дяде Боре не ложиться ни хрена. Командиры… – Забрасывал мои вещи через заднее сиденье, за спину подобравшемуся, словно испуганному Гольцману – а может быть, у Гольцмана болит что-нибудь. – Ты донки с колокольчиками взял?! Придурок! Да завтра весь форум забьют сообщениями, что какие-то долбанутые приехали в Мисайлово с колокольчиками! С Каширки направо когда?
– Слушай, я не помню точно… Километра четыре там.
По-моему – на первом светофоре.
– В-вашу мать! Какой раз едем, и не может запомнить, что на указателе написано! – Пьяный, днем начал и не остановился, не надо брать с собой, но там я не смогу без Бори.
– На первом светофоре под стрелку налево, указатель на Молоково, село Остров, поселок Володарского и до Мисайлово…- Гольцман светил фонариком в записную книжку.
– То ни хрена указателей, то до хренищи… – Боря зло вел машину по свободному МКАДу, матеря каждые встречные фары и припадая к рулю, я успокаивающе кивал Гольцману и подмигивал: видел ли он? – и мерз, и зевал. Съехав с Каширки, мы проехали насквозь деревянную придорожную деревню и покатили по грунтовке, оставив по правую руку поле, разнонаправленно уставленное мертвыми коттеджами из красного кирпича, по левую руку тянулась густая посадка, скрывая озеро или овраг – низину; качнулись – дорога прогнулась вниз, в дыру между деревьев и впереди за сетчатым забором показалась вода – так близко от Москвы; мы не первые, на стоянке три машины и мотоцикл, в будке две заспанные камуфляжные особи выписывали путевку и выдавали связки березовых дров двум начитанным туристам в бейсболках «Челси», туристы привезли кучерявых, пузатых и свитерных жен – те грузили в лодку мангал. Гольцман пошел тропинкой за коптильню в туалетную будку, я оглядывался: ничего не изменилось? На плоту (с плота кормили рыбу) шевелились тени и передвигали какие-то ящики, в воде будоражаще плескалось – я всматривался: где? На том берегу уже дымил костерок и невидимые ловцы забрасывали с тонким посвистом снасти, на стоянку заворачивал джип. Боря, наряженный в безрукавку на бобровом меху и тирольскую шляпу, ткнул невесть откуда взявшейся черно-деревянной дрожащей трубкой в фотографию на стенде:
– Смотри, идиот! – На фотографии неизвестные веселые морды держали обхватом золотистое чудовище, как бревно, и заорал: – Что ж ты не сказал, что здесь теперь сазаны?! Где у меня леска ноль пять и поводок с капроновым шнуром?!
Туристы брезгливо оглянулись и, отдав деньги, нагнулись к камуфляжной особи:
– Командир, уважаемый… А вот тут написано, что пятнадцать кило рыбы входит в стоимость путевочки.
А то шо сверху – карп по шестьдесят рублей кило, а белый амур по соточке – что: взвешивать на выходе?
– Ты сначала поймай, чайник! – посоветовал Боря, и навьюченные туристы после мгновений гневного сопения убрались вниз, на причал, и оттуда со скрипом отвалила лодка.
Боря переместился к стенду «Насадки животного происхождения»:
– Умерщвляют кузнечика легким ударом по голове.
Ножки и крылышки отрывать не следует. Понял?! – Он все время орал, просто не останавливался.
– Шестой коттедж. Заказ на Миргородского.
– Ага. Есть такая бронь. Оплачивайте и ждите лодку.
В лодке Боря заткнулся, словно из него вынули аккумулятор,- пролез первым и уселся на носу и что-то не стесняясь утирал из-под очков – мы с Гольцманом устроились на корме лицом к черному плащу, к перевозчику, паренькуазиату, тот греб, часто оглядываясь, высовывая плоскую морду из капюшона, чтобы не махнуть мимо дальнего причала под цифрой 6 – двух досок на колышках, – там, где озеро сужалось, мелело и на заболоченном берегу суховато шелестели высоченные сивые камыши, по воде плыли семена и хотелось, как когда-то, опустить руку в текучую воду и раздвинуть пальцы кленовым листом. Перевозчик бросил грести, обождал и зацепил причал когтистой рукой и подтянул, разворачивая лодку, причаливая боком, взглянул на нас: все. Мы полезли.
– Отец, – схватил Боря перевозчика за плечи, жадно оглядывая. – Запомни – Борис Антонович Миргородский! Псевдоним Марио. Шарикоподшипниковская, восемь. Квартира семь. Повтори! Передай командованию части семьдесят пять тысяч триста пятьдесят шесть… Будучи окружен противником, я… Нет! Отставить. Магазин «Рибок» на площади Восстания, спросишь Аллу… Передай: он любил вас… И больше ни слова, слышишь? Нет! – И спрятался за ладони. – А старики родители? А иждивенцы до двенадцати лет? Бо-оже…
Передайте: я болел за «Локомотив»! Красно-зеленая кровь, – отмахнулся в отчаянии и косолапо полез следом за нами, сильно раскачивая лодку.
В домике Гольцман потрогал радиатор: не топят – трогал, узнавая, деревянные стены, оконное стекло, опустился на кушетку и жалко взглянул на меня. Ему не хочется переодеваться. А что это изменит?
– А ничего, что окна пластиковые? – кружил за спиной дежурного Боря, дежурного только разбудили, он забрасывал на шкаф свернутый матрас и открыл окошко проветрить кислятину. – Я видел телепередачу: от пластика даже мухи дохнут, – и уселся разуваться, придерживая бок – потащит, что ли, с собой трубку?
Дежурный вышел покурить. Я видел из окна: поплескался под рукомойником, отлил под елками, где в прошлом году перли из земли маслята. Торопливо, с Борей наперегонки, я разделся до трусов и влез, выбирая нужное из барахла, кучей вываленного на пол, в темносиние бриджи с малиновым кантом, исподнюю рубаху, темно-синюю однобортную тужурку – сверкнули серпмолот и эфес меча на рукаве – и перед зеркалом нахлобучил фуражку с крапивным околышем и малиновым кантом. Боря не отставал и набросил поверх формы шерстяной серый плащ-реглан и прошелся взад-вперед, грозно посматривая в зеркало – и все так же придерживая что-то на боку.
