Шахурина. Можно схемой. Я думаю, смог бы найти, – и я пробормотал, – две тысячи евро. Для компенсации подбора.
– А-александр Васильевич, – проникновенно сказал майор и прижал свободную от портфеля ладонь к правой стороне груди, – не могу! Не могу! Надо искать другие выходы, – и показал куда-то над собой. – Но поверьте, в деле ничего нет.
Я быстро замерз и пытался угадать, куда он пойдет, чтобы повернуть в противоположную сторону: каждый раз мы встречались на новом месте.
– Я и читать не стал. Так, какие-то обрывки… К примеру, запомнил, не знаю, что вам это даст: на месте происшествия постовая Зинаида Степанчикова запомнила одну, – выделил голосом, – очень красивую женщину.
Женщина плакала громче всех. И смотрела только на Уманскую. Всех растолкала, увидела ее, заплакала, сказала что-то вроде: «Костя!» – и быстро ушла. Так и не установили кто. Не родственница. Видимо, какой-то присутствовал личный момент. – И он словно прочел: – Хорошо одетая дама в сером плаще, шляпе и синих туфлях.
Мы простились, он досказал, вспоминающе корябнув пальцами лоб:
– Брюнетка. Кусала пальцы!
Я успел, даже раньше; я пытался вычислить ее окна в панельном углу на Загородном шоссе, пока она отпускала серебристую «ауди» с федеральным пропуском, индийской родинкой торчащим посреди лобового стекла, гавкала в ответ на холуйское «во сколько завтра?», шаги натруженных икр, за железными подъездными дверьми, куда не добирались соседские глаза, я ткнулся в горьковатую от пудры щеку и отобрал слоистые пачки бумаг – задание на дом, дела.
– Только вернулась из командировки. Видишь, как теперь дают задания: надо возбудить дело, Елена Юрьевна, но так, чтобы можно было потом развалить… У тебя что-то случилось? – Вздрагивал лифт. – Ты какой-то серый. Я все время думаю о том, что ты меня моложе…
Тебе это не мешает? Нет? Проходи. Не смотри на беспорядок. Некогда убирать. Нет. Ты забыл. Я никогда не курила. У меня астма. Курит муж. А он у меня бывает… крутоват. Может Леночке, – она принужденно хохотнула, – и наподдать.
Я подождал, глядя в стеклянный короб с коллекцией веревочных узлов, распластанных как мертвые бабочки на зеленом сукне, слушая: полковничья зарплата, отдых на Корфу, презервативы в сумку сыну- первокурснику и нежелание иметь собаку при общем хорошем отношении к животным, – и обнял ее, прервав кофейные приготовления, уворачиваясь от сухих клюющих губ, словно шкаф раскачивая и налегая плечом, запихнул в комнату, выталкивая в прорези заплясавшие пуговицы, распуская зубастые молнии, запинаясь на стальных, злобных крючках.
– Не надо… Ну, погаси свет. Нечего там смотреть – прически я там не делаю! – Она вздохнула. – Подожди, подожди… Я весь день на ногах. И там у меня родители в комнате. Пойду скажу, чтоб не выходили.
Я встал, свалил с себя одежду, распахал до белого постель, побродил вдоль стен, включая и выключая свет.
За окном еще снег. Положить ее на брюхо, приподнять зад и быстро-быстро-быстро, и отсюда!.. Телефон звонил и звонил, столько ждут только сумасшедшие и дети; я раскопал в тряпках карман и достал трубку.
– Алло.
– Да ты спишь! – уличающим детским голоском протянула Алена.
– Да. Уже лег. Уже свет потушил.
Я сел и зажмурился.
– Ну ладно. Спи, – она подождала. – Я завтра позвоню. – И тем же детским, дурашливым, сварливым голоском: – Ты не голодный?
– Нет. Я поел.
– И что же ты ел?
– Я поел.
– Ладно, ладно. Просто звоню сказать… – Она прошептала: – Я. Тебя. Люблю.
– И я тебя люблю. – Я попытался расслышать, шипит ли еще в душе вода.
– Я тебе верю. Только не предавай меня. Пожалуйста.
Если кончится любовь – сразу скажи.
– Она не кончится. Настоящая любовь не кончается.
Она будет всегда. И на небе.
– Да. Я знаю. Я просто хочу чувствовать, что тебе это нужно.
– Мне это нужно.
– Ты часто меня обманываешь.
– Да ладно, кому я нужен…
В комнату, отлив и помывшись, вернулась она, завернутая в белую мохнатую шкуру, и тихонько прикрыла дверь.
– Только не предавай меня больше! Мне очень больно.
– Хорошо.
Она осторожно опустилась у меня за спиной, погладила по голове, стала разминать шею, плечи, лопатки, иногда припадая и замирая губами на коже.
– Засыпай, любимый…
– Да. И ты.
– Мне еще долго не спать. Пусть тебе приснится море.
– Хорошо.
– Посылаю тебе поцелуй. Лови!
– Да.
– У тебя грустный голос. Ничего не случилось?
– Нет. До завтра.
– До завтра, любимый.
И раздавил кнопку, как ужалившее насекомое. Та спросила:
– С работы? – вцепилась и повалилась, сунув в мой рот пресный язык, со свежей отдушкой какой-то карамельки. Ничего не хотелось, я очищал, доставал наружу изжеванный целлюлитом зад, выпитые, низко потекшие к пузу груди, потрогал днище, заросшее переползающим на ноги мхом, мы кряхтели, ворочались, терлись, она растерянно и брезгливо трогала меня и опять начинала суетливо шлепать губами по животу и груди, бегло, словно метила землю, и трогала опять: нет? еще не готов? – я смотрел на шторы и вспоминал все незабываемые узоры: лапчатые ромбы на ковре над родительской кроватью, похожие на многовесельные корабли завоевателей мира, на звездолеты коммунистической державы; сцепленные углы скелетной твари на линолеуме в приемной ненавистного стоматолога; оленьи узоры на свитере девушки, которой нет, вытоптанные на снегу буквы, – и предчувствовал последний узор: угловатые повороты цементных бороздок меж кафельных плит, гудящие равномерно расположенные пятнышки на плафоне ламп дневного света, истертые буквы «кнопка вызова дежурной сестры»… «Потеряла квалификацию», – выдохнула она, и я тронул ее за плечо: «Перестань, не надо. Рукой». Она расселась, как над прополочной грядкой, пришептывая: «Милый мой, мальчик мой, успокойся, все хорошо». В духоте, сквозь паучью боль, распирающуюся слева, в затылке, я старался хоть что-то представить, перебить, заслонить, что не сдохну, как и все, я свалил ее и насел, разгоняясь до бешеной частоты швейной машины, – протиснуться к выходу, из земли, – и, поймав опухшую, ненадежную плотность, впихнул, запихнул, затолкал пальцами – она сразу выгнулась поудобней, собираясь проехаться на спине в сторону рая, долгих удовольствий, в свою вечность, я коротко ткнулся раз, два, три, закряхтел, закашлял и выдавил из себя какую-то тошнотворную росу, вздохнул с тоскливым воющим выдохом и упал рядом, пустым от всего, и в пустоте вечным долгом поглаживал ей тряпичную грудь, как гладят надоевшую собаку и руки после пахнут… «Милый мой, мальчик… Мой мужчина… Желанный мой, – все, что прочла, что сочинила, – ты же отдыхаешь у меня?». И попросила собственным голосом:
– Расскажи мне обо мне.
