хитростью заманить их в свою нору. Вскоре богомольцы поравнялись с его жилищем, и Тильки обратился к ним с почтительной речью:
— О, друзья мои, благословенные Мухаммедом. Идете вы из далеких стран и. как я вижу, сильно утомились. Не откажите, прошу вас, принять мое гостеприимство. да наградит вас за это великий Аллах. Войдите в мой сераль и отдохните как следует. А завтра подкрепимся, помолимся всем джемаатом Аллаху и с новыми силами двинемся в дальнейший путь.
— Велик Аллах, пославший нам тебя в счастливый час, добрый хаджи! — воскликнула курица. — С радостью примем мы приглашение и воспользуемся твоим гостеприимством.
— Как видно, сам пророк посоветовал тебе сделать такое добродетельное предложение, — добавил индюк, утомившийся больше всех. — Да будет благословен час, когда мы встретили тебя!
А утка подняла глаза к небу и воздала про себя восхваление Аллаху.
Вся процессия тотчас же направилась в сераль ласкового хозяина. Но петух, который всегда во всем сомневался, почуял в приглашении что-то неладное, остановился у самой норы и заявил:
— О, святой хаджи! Нет предела твоей добродетели и благочестию! Пусть имя твое будет восхваляться каждым правоверным, и дела твои, записанные в книгу пророка, станут примером для всех ищущих святой жизни. Но позволь мне, прежде чем осчастливить себя посещением твоей благословенной обители, немного побыть здесь на воздухе, чтобы подготовить себя к столь высокой чести.
С этими словами петух поднялся на самую высокую ветку соседнего дерева и стал следить за тем, что будет дальше. А лукавый хаджи Тильки, впустив пилигримов в комнату, закрыл за ними двери и незаметно запер их на замок. Потом он обратился к гостям и сказал:
— А ну-ка. дорогие гости, предъявите документы, подтверждающие ваше происхождение и род занятий.
Удивленные паломники в один голос заявили, что документов они с собой не взяли, так как считали, что чалма на голове является самым лучшим доказательством их благочестивых намерений.
— Так значит, вы не знаете законов султана! — воскликнул лис. — Ведь мы находимся в его владениях, а всякий, вступающий в эту страну, обязан предъявить доказательство своей благонадежности. Так как документов у вас нет и вас все равно повесят, то не лучше ли будет, о, правоверные, если я вас, да продлит Аллах ваши дни, съем и, тем самым, спасу от неугодной Богу смерти.
Так как двери были заперты и гостям все равно деваться было некуда, то пришлось согласиться с убедительными доводами хозяина. И добрый Тильки, вняв желаниям пилигримов, отправил их души навстречу святому фериште.
Когда же и от индюка остался только хвост дакосточки, наступил рассвет и подошел час утренней молитвы.
Петух, который сидел всю ночь на дереве, захлопал крыльями и стал призывать правоверных к восхвалению пророка.
— Ля иллях иль Алла, кукареку!! — закричал он во все горло. — Нет Бога, кроме Бога, и Магомет пророк его. Кукареку, о, правоверные!
Тильки услышал священный призыв и вышел из сераля, чтобы приготовиться к молитве. Увидев, что это взывает петух, он поклонился ему и сказал:
— О, благоверный мулла, спускайтесь с минарета и пойдемте совершим намаз вместе в моей сакле. Я хочу, чтобы вы присоединились ко всему благочестивому джемаату!
— О, святой хаджи, — ответил на это петух. — Мне кажется, что спутники мои уже покинули твой сераль. А ты разве не знаешь, что согласно воле пророка из двух человек составить джемаат нельзя. Аллах все равно не примет такой молитвы. Впрочем, утешься. Вон там, я вижу, приближается к нам охотник с двумя собаками. Сейчас они будут здесь, впятером мы составим законный джемаат и сообща воздадим утреннюю хвалу пророку.
— Хорошо, — сказал лис, — только подожди меня минутку. Я вспомнил, что еще не подготовил абдест. Я в одно мгновение сбегаю, чтобы сделать необходимые приготовления и немедленно же вернусь сюда.
И, не дожидаясь ответа петуха, добродетельный хаджи с такой быстротой устремился в чащу леса, что только его там и видели. А находчивый «мулла», видя, что нельзя терять ни одной минуты, спрыгнул со своего минарета и пустился бежать в другую сторону. воздавая Аллаху единолично хвалу за свое спасение.
Темир-Аксак-Хан
— А-а-а, Темир-Аксак-Хан! — дико вопит переливчатый, страстно и безнадежно тоскливый голос в крымской деревенской кофейне.
Весенняя ночь темна и сыра, черная стена горных обрывов едва различима. Возле кофейни, прилепившейся к скале, стоит на шоссейной дороге, на белой грязи, открытый автомобиль, и от его страшных, ослепительных глаз тянутся вперед, в темноту, два длинных столпа светлого дыма. Издалека, снизу, доносится шум невидимого моря, со всех сторон веет из темноты влажный беспокойный ветер.
В кофейне густо накурено, она тускло озарена жестяной лампочкой, привешенной к потолку, и нагрета грудой раскаленного жара, рдеющего на очаге в углу. Нищий, сразу начавший песню о Темир-Аксак-Хане мучительным криком, сидит на глиняном полу. Это столетняя обезьяна в овчинной куртке и лохматом бараньем курпее, рыжем от дождей, от солнца, от времени. На коленях у него нечто вроде деревянной грубой лиры. Он согнулся — слушателям не видно его лица, видны только коричневые уши, торчащие из-под курпея. Изредка вырывая из струн резкие звуки, он вопит с нестерпимой, отчаянной скорбью.
Возле очага, на табурете — женственно полный, миловидный татарин, содержатель кофейни. Он сперва улыбался, не то ласково и чуть-чуть грустно, не то снисходительно и насмешливо. Потом так и застыл с поднятыми бровями и с улыбкой, перешедшей в страдальческую и недоуменную.
На лавке под окошечком курил хаджи, высокий, с худыми лопатками, седобородый, в черном халате и белой чалме, чудесно подчеркивающей темную смуглость его лица. Теперь он забыл о чубуке, закинул голову к стене, закрыл глаза. Одна нога, в полосатом шерстяном чулке, согнута в колене, поставлена на лавку, другая, в туфле, висит.
А за столиком возле хаджи сидят те проезжие, которым пришло на ум остановить автомобиль и выпить в деревенской кофейне по чашечке дрянного кофе: крупный господин в котелке, в непромокаемом английском пальто и красивая молодая дама, бледная от внимания и волнения. Она южанка, она понимает по-татарски, понимает слова песни…
— А-а-а, Темир-Аксак-Хан!
Не было во вселенной славнее хана, чем Темир-Аксак-Хан. Весь подлунный мир трепетал перед ним, и прекраснейшие в мире женщины и девушки готовы были умереть за счастье хоть на мгновение быть рабой его. Но перед кончиною сидел Темир-Аксак-Хан в пыли на камнях базара и целовал лохмотья проходящих калек и нищих, говоря им:
— Выньте мою душу, калеки и нищие, ибо нет в ней больше даже желания желать!
