своего, потому что у них там все общее. И очень спешила скорей вернуться, чтобы закончить свою дневную работу.
– Значит, работа у нее все-таки своя, а не общая? – уточнила Инге.
– Ну да, там работа у каждого своя, а вот вещи у всех общие, – терпеливо, как маленькую, вразумила ее Хелька.
– У всех?
– Не знаю точно, но наверно у всех. Они там так выглядят, будто ничего у них нет и ничего им не надо. Худые, бледные, в каких-то облезлых одежках, и пахнут как… как… ну, не знаю, будто все они там чего-то боятся… Женщины неподкрашенные, причесаны кое-как…
– А тебе-то что? Ты ведь и так не красишься. И собственности у тебя все равно никакой нет, – Инге постаралась, чтобы слова ее прозвучали разумно и успокаивающе. Но из этого ничего не вышло.
– У меня есть Клаус! – на пронзительной ноте взвилась Хелька. Летний наряд не шел ей, он выставлял напоказ узловатые шрамы на предплечье, обычно скрытые под одеждой. – А там его у меня отберут! Отберут! Отберут!
Инге уже приходилось быть свидетельницей Хелькиных истерик, и сейчас у нее не было на это ни времени, ни сил. Нужно было остановить несчастную девчонку, пока та не вошла в необратимый штопор. Возражать ей было опасно, это бы только подлило масла в огонь, надо было придумать что-то помягче. Но думать было некогда, и Инге осторожно положила руку на мелко трясущиеся худенькие Хелькины плечики, готовая к тому, что девчонка с криком рванется от нее прочь. Но плечики не отдернулись, а, чуть помедлив, придвинулись ближе и прильнули к Инге так плотно, что под ними стал ясно различим неровный перестук смятенного сердца – совсем как у птицы с переломанным крылом, которую Инге прошлым летом подобрала в лесу. Стараясь не спугнуть эту дрожащую птицу, Инге спросила почти шепотом:
– Что же такое они могут сделать, чтобы Клаус от тебя отказался?
Хелька секунду помотала головой, словно отгоняя какую-то невидимую муху, и заговорила быстро- быстро, часто ошибаясь и вставляя польские слова вперемежку с немецкими:
– Что они в пять утра встают, мне неважно, я можу и раньше встать, если надо. И даже когда нас с ранья повели к этому секвою делать гимнастику для души, я не спорить и пошла.
К какому секвою? – спросила было Инге, но тут же сообразила, что речь идет о дереве секвойя. Она и не подозревала, что секвойя растет в здешнем климате, но если кто-то двести лет назад привез ее сюда и посадил у себя в парке, то почему бы и нет?
Хелька даже не услышала ее вопроса, она продолжала все той же невразумительной скороговоркой:
– Нехай гимнастика, нехай для души, мне пшиско едно. Я рядком со всеми пристала спиной к тому секвойю, не знамо навищо, но хай, раз так треба, чтоб через того секвойя получать энергию с космоса. Они все туда пришли и цельный час спиной к этому секвою прижимались. Може они ту энергию получали, не знаю, я ничого не получила. А потом на одной нози десять минут стояты задля концентрации, потом на другой, но это я не змогла.
– А ты тоже должна была, как все? – перебила Инге, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы притормозить стремительный поток Хелькиного косноязычия.
Хелька шумно выдохнула скопившийся в легких воздух и заговорила поспокойней, почти не смешивая языки и все реже путая падежи:
– Ну да, мы ж пообицялы, я та Клаус, что протягнем един день, как все они там. Ну вот и пошли на гимнастику, а после той гимнастики нам дали пять минут влезть в ихние саваны и идти на ихнюю службу, называется медитация.
– Что за саваны? Одежда такая, что ли?
– Не знаю, может, одежа, а, может, просто мешки с дырками для головы и где рукава, чтоб руки просовывать. Мы надели эти мешки и пошли по парку с мамкой Клауса, но тут на нас набежали две стареньки панны с платками в руках и сказали, что треба нам глаза позавязывать. Клаус закричав, что он не хочет, чтоб глаза, но мамка его на него прыгнула, как скаженная. Вы ж ведаете его мамку, он и замовк. Нам глаза завязали и повели, сперва по дорожке, потом по ступенькам вниз. Ступенек было много, может целых сто, так что стало совсем хладно, как у погреби. И стали двери открываться, одни, други, трети, а после нас закрываться и защелкуваться. Я б забоялась – а вдруг она решила нас убить, чтоб дом забрать, но там были еще люди, воны шли и шли и шелестилы шагами, пока с нас не сняли те повязки. А там было такое… такое, не знаю, как и рассказать. Ну, вроде зала, така громадна, як во Вроцлаве кино, только все стены в нем из зеркал. Одно зеркало в другом отражается, другое в третьем, а третье в первом, и так без конца. Свет почти не горел, только несколько маленьких лампочек, из-за зеркал нельзя понять, где они. И народу было много, тоже из-за зеркал нельзя сказать, сколько, тем более все в одинаковых саванах. Мы стали в полукруг лицом к высокой скамейке, на которую влезла одна из тех стареньких панн, что мне глаза завязывала. Она стала говорить что-то про мир вокруг, – что он грязный и развратный, и полный машин и всякой другой нечисти. И скоро должен погибнуть. И все люди тоже сгинут, останутся только те, что очистились и нашли путь. После, как она кончила, все стали мовчать. Просто так стоялы та мовчалы. У меня вже нога заболела стоять с ними и мовчать, но тут заиграла громкая музыка, и на скамейку взобралась еще одна панна, не такая старая, и начала спивать красивым голосом. Она спивала что-то вроде того, что наш хор спивае, но слова незнакомые. Я не все поняла, там було про конец свиту и про то, шо скоро откроются двери, и мы побачим дорогу на Сириус. Я хотела спросить кого-нибудь, что таке Сириус, но они на меня зашипели, як ти гуси. Так я и не узнала, где той Сириус.
– Сириус – это звезда. Она очень далеко, много-много миллионов километров от нас, мы можем увидеть только ее свет.
– Так попасть туда нельзя? А я думала, это город или страна, потому что они все упали на колени, протянули руки к той, что спивала, и замяукали, як котята: «Открой нам дорогу на Сириус! Дорогу на Сириус!» И булы таки, шо плакалы. Потом на нас снова надели повязки и повели вверх по ступенькам. Не успели мы выйти в парк, как Марта велела, чтобы мы скорей бежали переодеваться в обычную одежу, а то опоздаем к завтраку. На завтрак каждый должен принести свою тарелку, кружку и ложку, и не дай Бог перепутать. Так Марта взяла для нас из дому. Фройляйн Юта говорит, что это против вибраций, – чтоб космические вибрации разных людей не смешивались. На завтрак дали овсянку без ничего и воду с лимонным соком. После завтрака Клаус сказал, что он голодный, но мамка его как заорет, – он должен думать не про еду, а про щось инше, не помню, про що. Так ему ничого больше не дали и послали в овощной склад помогать фройляйн Юте складывать в мешки картошку, морковку и свеклу, чтоб наутро их везти продавать на рынок. Работа грязна и тяжка, не для мене, но я ж пообицяла. Пока мы мешки те таскали, фройляйн Юта все рассказывала, как ей было тяжко цельный день стоять в аптеке среди чужих. Там у ней в душе была тоска, шо она совсем одинокая и никто ее не розумиет, а тут она среди своих, которые избранные и знают истину.
– И она открыла вам эту истину? – хоть нужно было спешить, Инге не смогла удержаться от вопроса. При всей невероятности рассказа Хельки в нем была простота и подлинность, возможная только в устах очевидца.
– Может, она хотела открыть, но я не поняла, она так быстро говорит, и все артикли у меня в голове перепутались. А главное, я очень устала. Мы работали до самого ужина, была только коротка перерва на обед. Ни в ужин, ни в обед ничего путного не дали, ни мяса, ни рыбы, а так – один суп с овощей да ще овощи пареные и опять воды с лимонным соком для очистки организму, чтоб он лучше принимал вибрации. После ужина сразу погнали в общий зал на занятия. Там выступал один, гладкий, красивый – не можно, чтоб он с одних овощей и лимонной воды такой стал. И утром на той гимнастике возле секвойя я его не видела, он небось еще спал. Он долго говорил – про грязный мир и про ихнюю миссию, чтоб им всем очиститься и стать как чиито диты.
– Дети Солнца, – догадалась Инге, вспомнив название секты в Карштале.
– Ну может, Диты Сонця, – согласилась Хелька, – я не все у его поняла, та й глаза у меня весь час слипались с устатку. Но все другие слушали и в тетрадки записывали, а потом он их вызывал к столу и проверял, кто что запомнил. А когда тот гладкий пан кончил их проверять, было уже совсем темно и я думала, мы пойдем спаты. Тем более нам сранья утром надо было успеть на ту машину, что мешки на рынок возит. Но они не стали расходиться, а построились в три ряда, и вперед вышла та певица, что утром пела
