Но так происходит лишь с более невежественной частью людей, с толпой нищих духом. Одаренные и образованные — другая, более деликатная половина человечества — не заблуждаются в самих себе, у них есть волшебная формула, которая гласит: «Невинное тщеславие — лишь безобидное украшение бытия. Это наилучшее домашнее средство для воспитания человечности и противоядие против невежественного, злобного тщеславия! Красивое тщеславие, придающее изящную завершенность и закругленность собственному существу, способствует расцвету всех ростков, заложенных в нас и делающих нас нужными и приятными для света; оно является одновременно и топким ценителем, и строгим судьей самого себя и подстегивает нас обнаружить в самой благородной форме все то истинное и прекрасное, что иначе осталось бы лежать под спудом. Сам Христос был чуточку тщеславен, так как завивал волосы и бороду свою и позволял умащать себе ноги!»
Так звучит эта прекрасная песня, и подобное тщеславие есть тот истинный Молох[198], чей слабый огонь съедает людей и камни. Он остается всегда самим собою, этот Молох, ничего не боится и улыбается своей железной улыбкой, в то время как пылает его ненасытное чрево. В нем сгорают и дружба, и любовь, и свобода, и отечество, словом, все прекрасные вещи, а когда ему нечего пожирать, он остывает, подобно печи, полной пепла».
Читая себе самому эту гневную проповедь, я неутомимо шагал дальше, и так как это брожение мыслей помогало мне преодолеть холод, то я и дальше продолжал размышлять на ходу. Я проверил самого себя и собственное поведение и решил оценить свое положение в тщеславном мире на тот случай, если бы я теперь или когда-нибудь оказался относительно свободным от этого порока. «Совершенно верно, — размышлял я, — что тщеславные являются рабами людей, свободных от тщеславия, так как домогаются их одобрения; но рабы восстают и делаются беспощадными, как негры в Сан-Доминго[199]. И в том и в другом случае надлежит пройти через это или поладить с ними так, чтобы не потерпеть ущерба ни душой, ни телом. Но зачем надобно отличаться от них, подниматься выше их? Не для того ли, чтобы возгордиться своим превосходством и тем самым выказать свое тщеславие?»
Я зашел в тупик и, пока искал выхода, мои умствования прервал порыв ветра, который так сильно тряхнул какое-то дерево, что оно внезапно обрушило на мои плечи целые потоки воды, накопившейся в его ветвях. Я, в свою очередь, стал отряхиваться и, оглядываясь кругом, искать пристанища, которого не было и воспользоваться которым я не имел права. Все же я жаждал какого-нибудь облегчения и решил наконец избавиться от черепа Цвихана, который сильно мешал мне не столько своей тяжестью, сколько неудобной формой. Но когда я собрался было незаметно положить его в придорожные кусты, мною вдруг овладело желание и даже потребность проявить в моем положении, в котором я все делал лишь по необходимости, хоть каким-нибудь поступком свою свободную волю и таким образом хоть на йоту подняться над своим уделом. Итак, я снова уложил в мешок свою добровольную ношу и продолжал тягостное странствие, которое, в довершение всего, завело меня на заброшенные и трудные тропинки.
Глава девятая
ГРАФСКИЙ ЗАМОК
Так это длилось вплоть до сумерек, когда усталость, озноб и общая слабость совсем одолели меня, и я спасся от полного морального крушения лишь тем, что сказал себе: «Нет, о том, чтобы погибнуть, не может быть и речи, — все печали и горести на свете преходящи». Я снова собрал последние силы и победил утомление.
Наконец я вышел из лесу и увидел перед собою широкую долину, где, по-видимому, было расположено богатое имение; вместо лесной чащи здесь высились прекрасные парковые деревья, и меж них виднелись крыши; дальше, среди полей и пастбищ, были разбросаны дома деревни. Прямо перед собой я увидел небольшую церковь, двери ее были открыты.
Я вошел внутрь; там уже было темно, и лишь неугасимая лампада, подобно мерцающей красноватым светом звезде, качалась перед алтарем. Церковь была, очевидно, очень старая, окна частично состояли из цветных стекол, стены и пол были покрыты надгробиями и памятниками.
«Здесь я проведу ночь, — подумал я, — здесь, под сенью этого храма, я отдохну».
Я уселся в исповедальне, похожей на шкаф, где лежала толстая подушка, и собрался было задернуть занавеску, чтобы сразу же уснуть, как чья-то рука удержала шелковую зеленую шторку, и я увидел кистера, неслышно следовавшего за мной в мягких туфлях. Он спросил:
— Вы что, хотите переночевать, приятель? Нет, здесь нельзя оставаться!
— Почему нельзя? — спросил я.
— Потому что я сейчас запираю церковь. Уходите отсюда! — отвечал кистер.
— Я не могу идти, — сказал я, — оставьте меня здесь всего лишь на несколько часов, божья матерь не рассердится на вас за это!
— Уходите, сейчас же, — крикнул он, — здесь вам оставаться нельзя!
Огорченный, я вышел из церкви, а бдительный звонарь принялся запирать двери. Я очутился посреди кладбища, которое походило на заботливо возделанный сад; каждая могила или несколько могил вместе представляли собою живописную цветочную клумбу; особенно прелестны были детские могилки — то они были собраны в кружок на зеленой полянке, то расположены в одиночку, в уютном, скрытом уголке под деревом, то среди могил взрослых, — так дети цепляются за фартук матери. Дорожки были посыпаны гравием и тщательно разровнены; никакой стены не было, они вели прямо под темную сень рощи, где росли клены, вязы и ясени. Дождь почти перестал; еще падали шумные капли, но на западе уже показалась полоска огненного заката, бросавшая слабые отсветы на мраморные надгробия. Невольно я опустился на садовую скамейку среди могил.
В тени деревьев показалась стройная фигура женщины, шедшей легким и стремительным шагом; ее густые темные локоны развевал ветерок; одной рукой она придерживала на груди накидку, в другой держала зонтик, который, однако, был закрыт.
Это прелестное существо весело двигалось среди могил и, казалось, внимательно разглядывало, не пострадали ли растения от бури и дождя. Бросив легкий зонтик на дорожку, она время от времени нагибалась, подвязывала качающуюся розу или срезала блестящими ножницами астру, а затем спешила дальше. Я был измучен и, залюбовавшись очаровательным видением, скользившим передо мной, ни о чем не думал, пока опять не показался кистер.
— Здесь вам тоже нельзя оставаться, приятель! — начал он сызнова. — Это кладбище относится к имению, и посторонним здесь по ночам бродить нельзя!
Я ничего не ответил и беспомощно глядел в одну точку; мне не хватало решимости подняться на ноги.
— Ну, вы что же, не слышите? Вставайте! С богом, вставайте! — произнес он несколько громче и стал трясти меня за плечи, как будят в трактире уснувшего посетителя.
Дама подошла ближе и прервала свою беспечную прогулку, чтобы послушать наши пререкания. Она была столь прелестна в своем ребяческом любопытстве и у нее были такие красивые глаза, — насколько их можно было разглядеть в сумерках, — и глаза эти светились такой живой и естественной приветливостью, что я в тот же миг снова ожил и поднялся перед нею со шляпой в руке. Но все же мне пришлось смущенно опустить глаза, когда она стала внимательно рассматривать меня и мой промокший, грязный костюм.
Обратившись к служителю, она спросила:
— Чего вы хотите от этого человека?
— А, сударыня, — ответил кистер, — один бог знает, что это за человек! Он во что бы то ни стало хочет здесь спать; но нельзя же этого допустить! А если он нищий бродяга, то лучше ему переночевать в деревне, где-нибудь в сарае!
Молодая дама, обратясь ко мне, приветливо произнесла:
— Почему вы хотите ночевать именно здесь? Вы так любите общество мертвых?
— Сударыня, — ответил я, взглянув на нее, — я считал их единственными владельцами и хозяевами этого куска земли и был уверен, что они не прогонят усталого путника; но, я вижу, они не обладают такой властью, и намерения их подчиняются тем, кто ходит над их головами.
