Только к вечеру ему удается наконец выкроить минутку и вытряхнуть ее из костюмчика. Биноклю, который продолжает висеть у него на груди, достается добрая половина ласк как с той, так и с другой стороны. Время от времени он с завидным хладнокровием прерывает поцелуи и объятия, вскидывает бинокль и обводит взглядом свои владения. «Виноват, служба», — со странной улыбкой шепчет он голой смущенной подруге. Синева морского горизонта, безмолвие сосен, капельки крови на потрескавшихся губах, безысходность и банальность ситуации, одиночество во всей своей плотской наготе — все смешалось в рыжем пламени заходящего светила. Ее рука нечаянно коснулась его гладкого черепа и тут же отдернулась.
Араб вернулся, когда все уже было позади. Одежда гостьи в полнейшем беспорядке, и сама она порядком хочет спать. Прекрасная ночь объяла мир. Он сидит за столом — а что ему еще остается? В темноте ее силуэт едва различим. Лес творит над ней свое колдовство. Но что это? Донесшийся снизу тоненький детский голосок пронзил ее, как током. Зачем она здесь? Осень всегда навевает на нее великую скорбь. Она торопливо одевается. Ах, блузка расстегнута и туфли куда-то подевались. Слова журчат и угасают во мраке.
В сущности, ее привела сюда жалость. Кто бы мог подумать, что он выдержит тут столько времени. Он когда-нибудь вообще спит? Ее послали спасти его из заточения, от одиночества этого. Он не дает о себе знать — это подозрительно. Ее муж и остальные тоже, одним словом, друзья даже начинают беспокоиться, ха-ха, что он в этой глуши вынашивает некую грандиозную идею. А что, возьмет и обставит всех новым гениальным исследованием…
Дыхание тьмы ворвалось внутрь через широкий смотровой проем, пометалось по комнате и улеглось в углах. То, что она сказала, не на шутку задело его. Буквально обожгло.
Ах, жалость? Не стоило трудиться. Когда он спит? Регулярно… но это не тот сон, не городской. Как, бросить все и уехать? Теперь? Поздно. К тому же он еще не все деревья сосчитал. Новая идея? Не исключено, но не та, что они имеют в виду… тут не научное, тут человеческое…
Интересно, попросит она проводить ее через Лес или так уйдет? Гостья решительно встает с места.
Они огибают холмы. Он впереди, она, спотыкаясь о камни на высоких каблуках, плетется сзади. Униженная и оскорбленная. Ноги легко несут его крепкий торс. Со змеиной изворотливостью лавирует он между веток, назад не оглянется. Она отбивается от отогнутых им хворостин, которые так и хлещут ее по лицу. В безмолвии луна льет на идущих равнодушный свет.
Что скажешь, моя осенняя возлюбленная? Что я окончательно рехнулся? Этого следовало ожидать. По вашей милости я угодил с бала прямо на корабль одиночества. Где вместо слов — деревья, вместо книг — Лес. И больше ничего. Перед глазами непрерывный, бесконечный листопад, точнее, хвоепад. И сам я в непрерывном, бесконечном ожидании Большого Огня.
В гробовом молчании они выходят к черному шоссе. Каблуки отбивают по асфальту прощальную гневную дробь. Только сейчас он посмотрел на свою спутницу. Лицо исцарапано, руки в кровоточащих ссадинах. В битве за Смотрителя явно выигрывает Лес. Она втягивает в себя слезы. Что ж, ее выдержка делает ей честь. А через минуту перед ней уже останавливается шикарная машина, за рулем которой сидит седовласый господин. Ни слова не вымолвила, хлопнула дверцей и… чтоб вам не доехать… Возвращается он той же дорогой. Бредет себе… и набредает прямиком на араба. Его дыхание прерывисто, взгляд угрюм. Какие речи, уважаемый, просятся из твоего немого рта? И откуда ты взялся? Старик протягивает забытую ею шляпу, соломенную шляпу. Смотритель смеется, разводит руками — упорхнула пташка! Но какая, однако, наблюдательность! Ни одну мелочь не упустит. Он берет у араба шляпу, напяливает себе на голову и отвешивает галантный поклон, чем приводит немого в неописуемый ужас. Глаза его вмиг становятся настороженно-строгими. Вдвоем они молча поворачивают обратно в Лес, в их царство, где только они владыки и правители. Смотритель впереди, араб ступает след в след. Мирный ветерок гоняет по небу редкие облачка. Лунный свет покрывает ветви тончайшим напылением, отчего они кажутся молочно- опаловыми и почти прозрачными. Он ведет старика хожеными тропами. Тот послушно перебирает босыми ногами. Все ближе подходят они к тайнику. Вот и тесаные плиты. Все менее тверда походка старика. В тишине его шаги то замирают, то вновь выравниваются. Смертельный холод сковывает Смотрителя до кончиков ногтей. Он как подкошенный падает на шуршащую землю. Кто вернет ему эти часы, минуты, дни, проведенные впустую? Лес мрачен и безлюден. Ни души. Ни огонька. Посидеть бы теперь у веселого костерка, отогреть заледеневшие руки. Он собирает листву горкой, чиркает спичкой, но она тухнет. Чиркает другой, но искра, едва вспыхнув в сложенных лодочкой ладонях, угасает. Воздух напитан сыростью и изменой. Он поднимается на ноги. Араб смотрит на него, глаза его сверкают безумием и надеждой. Смотритель незаметно огибает приготовленное кострище и оказывается как раз у убогого тайника, хватает жестянку и выплескивает на листья блеснувшую прозрачную жидкость, вслед кидает горящую спичку и прыгает в такт скачущим язычкам, опаленный и счастливый. Наконец-то и ему перепало немного света. Ошалев от страха, араб валится на колени. Смотритель возлагает ладони на огонь, немой повторяет за ним. Они обступают рвущееся в небо пламя, словно срастаясь с ним. А если оставить все как есть и уйти к пахнущему морем горизонту? То, что не под силу человеческой воле, довершит время, заплутавшее тут среди сосен. В мыслях полный разброд. Огонь начинает выдыхаться. Сникает, корчится у его ног в предсмертных сполохах. Лицо старика сводит в гримасу горького разочарования. Красный цветок увял и умер. Последние темные искры аккуратно затоптаны. Это лишь первый урок. Мятущаяся душа Смотрителя на распутье. С трудом поднявшись на ноги, он идет прочь. Сзади тащится араб.
Кто это расселся в его кресле возле письменного стола? Девчушка. Ночной мрак вливается в ее широко раскрытые глаза. Старик посадил ее здесь на то время, пока Смотритель в отлучке. Что ж, свежая мысль.
Странные дни проходят перед ним. Сказать: осень наступила, — значит, ничего не сказать. Бурный листопад, солнце пригорюнилось, облака составляют постоянный элемент пейзажа, и ветер какой-то другой, новый. И в сознании его что-то начинает сдвигаться и перемешиваться. Сезон торжеств миновал. Благотворители вернулись в их покойное небытие, отдыхающие — к работе, школьники — к учебникам. Его книги лежат ровненькой стопкой, а на них непотревоженный слой пыли. От былого служебного рвения не осталось и следа. Кресло, стол, верный друг бинокль — все позабыто, теперь он сутками пропадает в Лесу. На ходу лупит палкой по нежным молодым побегам, как зарубки на память оставляет, а то присядет на корточки, снимет очки и, запрокинув голову, близоруко щурится в проглядывающее за кронами высокое поблекшее небо. А то заплачет. И смажется картинка, затянется грязными разводами. И вновь, точно очнувшись, встрепенется, уйдет бродить среди терновников и островерхих камней, в самую глушь заберется. Помутившийся разум Смотрителя болен идеей, что на той оконечности Леса его ждут. Под покровом ночи и в яркий день, на рассвете и в серых сумерках вечера рвется он через заросли, но, выбравшись, всегда видит одно и то же — странно желтую лысую равнину, образ его навязчивого ночного кошмара. Долго стоит он у порога этого пустого безмолвия, где ни кустика, ни тронутого деревца, и в душе его возникает ясное понимание того, что свидание проходит на редкость удачно, хотя и без слов. С самой весны он не спал как следует, и по этой причине события последнего времени кажутся ему грезой.
На пожар он уже махнул рукой. Эти сосны непобедимы. А посему можно позволить себе хоть чуточку побыть не Смотрителем Леса, а его Созерцателем. На всякий случай он сажает девчушку вместо себя. Ивритское слово «огонь» она усвоила мгновенно. Но как же она повзрослела с тех пор! Благородная лань с прекрасными глазами. Все ее движения вдруг исполнились недетской грацией, и от вчерашнего чумазого ребенка явственно повеяло женщиной. Он помнит — еще совсем недавно отцу приходилось привязывать ее к стулу, чтобы не кувырнулась от избытка радости и самодовольства. Старого араба словно приклеили к позабывшему свои обязанности Смотрителю. Куда один, туда и другой. С той ночи, как они вместе освящали Огонь, немой впал в осеннюю хандру. Куда-то делась его вечная спутница мотыга. Буйные травы и колючки заполонили собою все окрестности — шагу не ступить. Смотритель лежит на листьях и видит сквозь ветки уставившуюся на него темную, почти черную физиономию. Чаще он не обращает на араба внимания, лежит себе и смотрит в небо. Но иногда он зовет его, и тот подходит и устраивается рядышком. В тяжелом беспокойном взгляде старика страх и надежда. Он тоже, видно, не успел что-то досказать, а теперь и вовсе не суждено.
Смотритель говорит ему тихо, неторопливо, простыми и понятными словами. Рассказывает о
