— Я ж тебе сказал, что он пидор. С виду он здоровенный амбал, а на самом деле трухлявый.
Морская форма буквально преобразила Жиля, его облик полностью изменился. Он больше не узнавал сам себя. Оставшись ночью в одиночестве, он долго и тщательно одевался. Стараясь добиться того, чтобы берет сидел на нем как можно более элегантно, он кокетливо сдвинул его назад и развязно тряхнул головой. Он чувствовал, что становится обладателем утонченного и неотразимого оружия. Отныне он входил в состав Военно-морского флота, предназначенного скорее для украшения французских берегов, чем для их защиты. Он представляет собой нечто вроде грациозной гирлянды, протянутой вдоль всего морского побережья от Дюнкерка до Вильфранша, с завязанными в нескольких местах плотными узлами наших военно-морских баз. Флот — это прекрасно организованное учреждение, попав в которое молодые люди проходят специальный курс обучения, позволяющий им стать объектом всеобщего вожделения. Во время своей работы на верфи Жиль часто встречал матросов в барах. Он глядел на них и не думал, что сам когда-нибудь сможет стать одним из них, но их принадлежность к этому удивительному великолепному образованию всегда восхищала его. И вот сегодня ночью, незаметно для самого себя, он стал одним из них. Он вышел на рассвете. Стоял густой туман. Жиль пошел по направлению к вокзалу. Он шел с опущенной головой, прикрывая лицо поднятым воротом бушлата. Даже если бы кто-нибудь из его прежних товарищей по работе вдруг натолкнулся на него, то он все равно вряд ли бы его узнал в этом наряде. Подойдя к вокзалу, Жиль свернул на дорогу, ведущую к докам. Поезд прибывал в шесть часов десять минут. У Жиля с собой был револьвер, который ему дал Кэрель. Сможет ли он выстрелить, если офицер начнет кричать? Он зашел в туалет на площади, неподалеку от тянувшейся вдоль берега ограды. Туман полностью скрывал его. Проходившие мимо могли видеть только спину мочившегося матроса. Тут ни офицеры, ни патруль ему были не страшны. Кэрель здорово все предусмотрел. Жилю оставалось лишь дождаться прихода поезда: лейтенант должен был пройти именно здесь. Узнает ли его Жиль? Он снова стал тщательно продумывать все детали готовящегося нападения. Вдруг Жиль столкнулся с неожиданной проблемой: может ли он «тыкать» офицеру? Конечно, чтобы сильнее испугать его. Но ведь матрос не должен обращаться к офицеру на «ты». Все-таки Жиль решил «тыкать», хотя ему и было немного жаль, что он не сможет в это утро, когда он в первый раз переоделся в военную форму, до конца воспользоваться открывшимися перед ним возможностями и насладиться полным душевным покоем и умиротворением, сопутствующими доскональному соблюдению установленного ритуала. Жиль ждал, засунув руки в карманы бушлата. От тумана его лицо покрылось ледяной изморосью, он начинал чувствовать болезненное ожесточение. Кэрель, должно быть, еще дремал в своем гамаке. Жиль слышал, как поезд со свистом преодолел железнодорожный мост и приблизился к вокзалу. Через несколько минут мимо Жиля прошло несколько силуэтов: женщины и дети. Его сердце громко забилось. Лейтенант шел сквозь туман один. Жиль покинул кабину, держа пистолет в опущенной руке. Когда тот поравнялся с ним, Жиль вышел ему навстречу.
— Не вздумай орать. Давай сюда сумку, или я стреляю.
В то же мгновение лейтенант почувствовал, что ему представляется возможность совершить героический поступок, и ему стало жаль, что у этого поступка не будет свидетелей, способных рассказать о нем его знакомым мужчинам, особенно Кэрелю. Он понимал бесполезность этого поступка, но ему казалось, что, не совершив его, он будет навсегда обесчещен, в то же время по голосу, блеску глаз и искаженному бледному прекрасному лицу сжимавшего в руках пистолет налетчика он видел, что тот не отступит. (В любом случае, без денег матрос не уйдет.) Слабая надежда на то, что кто-нибудь будет проходить мимо, почти сразу же растаяла, ибо это было маловероятно. Все это вместе разом пронеслось у него в голове, и он сказал:
— Не стреляйте.
Он надеялся, что может быть ему удастся запутать матроса при помощи изощренный диалектики, усыпить его бдительность словами и незаметно завоевать его симпатию. Молодость и храбрость юноши волновали его.
— Заткнись. Не двигайся. Давай бабки.
Несмотря на страх, Жиль держался спокойно. Именно страх заставлял его говорить подчеркнуто сухо и грубо. Произнося эти отрывистые короткие фразы, он ясно давал ему понять, что не позволит втянуть себя в какую-либо дискуссию.
Лейтенант не двигался.
— Деньги, или я продырявлю тебе брюхо.
— Стреляйте.
Жиль выстрелил в плечо, стараясь раскрошить его и сбить сумку. Прозвучавший в этой крошечной светящейся в тумане будочке выстрел был воистину ужасен, он пронзил их тела, заставив их на мгновение прижаться друг к другу. Жиль тотчас протянул левую руку и, схватив сумочку за ремень, потянул ее к себе, одновременно приставив дуло к глазу лейтенанта:
— Отпусти, если хочешь жить.
Лейтенант отпустил ремень, а Жиль, отступив назад, резко повернулся и бросился бежать со всех ног. Он исчез в тумане. Через четверть часа он уже был в своем укрытии. Он оказался вне подозрений. Полицейские искали среди матросов и никого не нашли. Кэрель на это и рассчитывал.
Кэрель занимал все больше места в сердце Жиля, и Роже видел, что тот удаляется от него. При встрече Жиль больше не обнимал его, а просто протягивал ему руку. Роже чувствовал, что самое главное происходит где-то над ним, за пределами его возраста. Он не ненавидел, но ревновал Кэреля. Ему даже нравилось, что у него тоже есть своя маленькая роль в этом серьезном взрослом деле. В конце концов, двойная красота братьев так на него подействовала, что он тоже охладел к Жилю. Лица Кэреля и Робера стали чем-то вроде приводных ремней в сложном механизме его любви, и отсутствие хотя бы одного из них не позволяло этому механизму работать на полную мощность. Теперь он жил в постоянном ожидании чуда, которое вдруг неожиданным образом сблизило бы его с молодыми людьми и позволило ему любить их обоих сразу. Вечером он специально делал большой крюк, чтобы пройти рядом с «Феерией», которая казалась ему настоящей часовней, как однажды, когда Роже зашел к Жилю на стройку, ее и назвал один из каменщиков:
— К мессе я хожу в часовню на улице Сак.
Роже до сих пор помнил громовой хохот каменщика, его широкую и белую от цемента руку с мастерком, которым он энергично орудовал в полном строительного раствора ящике. Ясно, какого рода культ мог отправлять там этот амбал с красной физиономией: Роже был достаточно наслышан о том, что представлял из себя этот бордель, — но сегодня «Феерия» стала для него самого местом отдохновения двуликого божества (он поклонялся этому двуглавому чудовищу, хотя даже не знал его имени), которое так бесцеремонно заставляло его юную душу изнывать от сладкой истомы и которому, без сомнения, должны были со страхом и трепетом поклоняться все каменщики. Еще Роже помнил, что в ответ на эту шутку (а теперь он не сомневался, что эта шутка несла в себе какой-то особый смысл) один из каменщиков недоуменно пожал плечами. Тогда Роже показалось странным, что безобидная острота по поводу борделя вызвала неодобрение рабочего, сквозь распахнутую до пояса рубашку которого виднелась пропеченная солнцем, покрытая пылью, известкой и жесткими волосами грудь, рабочего, у которого были такие грязные и грубые руки и который, безусловно, являлся олицетворением настоящего мужчины. Теперь же Роже понимал, что пожатием плеч рабочий как бы подверг сомнению утверждение о существовании этого тайного культа, ибо истинная вера всегда подвержена гонению и отрицанию со стороны окружающих.
Роже навещал Жиля каждый день. Он приносил ему хлеб, масло и сыр, за которыми ему приходилось ходить довольно далеко, в молочную у Сен-Мартэ, где его никто не знал. Жиль становился все более требовательным. Он знал, что он богат. И это припрятанное тут же, рядом с ним богатство давало ему право тиранить Роже. К тому же он привык к затворнической жизни, обустроился в ней и чувствовал теперь себя гораздо увереннее. На следующий день после нападения на лейтенанта он хотел было узнать через Роже, что пишут об этом газеты. Но Кэрель категорически запретил ему посвящать в это дело мальчишку. Невозможность поделиться с Роже своими чувствами выводила Жиля из себя. Кроме того, он чувствовал, что мальчишка уже не так, как раньше, привязан к нему.
— Мне пора идти.
— Прекрасно! Ты меня бросаешь.
