есть, — лампочку. При сравнении пары предметов больные находят гораздо больше возможностей, чем здоровые, для их сравнения. Вот некоторые примеры. Ботинок — карандаш — «оставляют следы, издают звуки»; плащ — ночь — «появляются в отсутствие солнца, скрывают очертания фигуры». Ю. Ф. Поляков приводит массу других экспериментальных доказательств подобного рода /126, с. 199–251/.
Еще старым психиатрам был известен следующий феномен: в руки больному клали гири весом в 1 кг, но совершенно разных размеров, и он сообщал, что вес гирь одинаков, в то время как здоровые, поддаваясь иллюзии, часто ошибались.
Против понимания шизофренических проявлений исключительно как минусов и недостатков выступал гейдельбергский психиатр Груле. Нормативный подход, при котором за эталон принимается жизнь так называемых «здоровых людей», ставит больных в положение неполноценных. Такой подход сужает перспективу видения. «Крепелин, по мнению Груле, слишком был заражен именно этим нормативным подходом к больным. Меньше этики, больше антропологии, меньше интересоваться тем, что должно бы быть, и больше тем, что есть. Такова позиция Груле» /123, с. 28/.
Груле отмечал: «Мы имеем у схизофреника не то, что мы имеем у здорового, а нечто другое; но «другое» не обязательно есть минус. Этой предвзятости следует избегать насколько возможно» /123, с. 25/. Таким образом, Груле предлагал подходить к пониманию шизофрении как к «другой» жизни, представленной во всем ее качественном своеобразии, а не только с точки зрения того, чего ей не хватает, чтобы стать жизнью нормальных» людей. Он считал бесплодным говорить о разрыве ассоциативных связей, поскольку ассоциативная психология недостаточна для того, чтобы охватить проблемы мышления в целом. Груле подчеркивал., что «схизис надо понимать не в смысле расщепления ассоциаций («не в виде отрыва этикетки от коробки»), а в смысле изменения движущих мотивов личности, т. е. в плоскости системы ценностей» /123, с. 30/. При этом Груле говорит не о деструкции мотивации, а о «переслоении» мотивов.
Возможно, мысли Груле с рядом оговорок можно выразить так: шизофреник — это человек с иной системой ценностей и иным механизмом мотивации. Гуле допускает, что «речь у схизофреника потенциально сохранена; схизофреник говорит не так, как нормальный человек, не потому, что не может говорить нормально, а потому, что не хочет, не желает этого, потому что сложный комплекс его переживаний и установок побуждает его к этому» /123, с. 26/.
Груле, рассуждая о шизофренических расстройствах, приближается к экзистенциально- гуманистическому подходу к шизофрении как иному способу бытия человека в мире. Рассмотрим один из вариантов этого подхода. Если здравомыслию и практичности не придавать значения решающего критерия, то некоторые шизофренические миры оказываются более глубокими и подлинными, чем мир обычного человека. Здоровый человек может оказаться бездарностью и преступником, а больной — гением и святым. В конце концов людей будет интересовать то, что тот или иной человек оставил после себя в культуре, и гораздо меньше то, какой диагноз стоял в его медицинской карте. Известно, что многие фундаментальные открытия и творческие прорывы принадлежат шизофреническим людям. Более того, своими достижениями эти люди во многом обязаны не только своим талантам, но и креативным особенностям шизофренического мышления и чувствования. Полифонист в отличие от шизоида менее связан внутренней необходимостью выстраивать систему знания и мировоззрения, сознательно или бессознательно разрушает эту систему — и потому его мышление бывает даже более оригинальным и свободным, чем шизоидное. Если с помощью еще неизвестного нам лечения уничтожить эти особенности, то одновременно исчезнет незаурядный творческий потенциал шизофренических людей. Поэтому оптимальной стратегией представляется борьба с шизофреническим страданием при сохранении полифонических творческих особенностей. Абсолютное искоренение шизофрении сделает мир более плоским и банальным.
А. Кемпинский /67/ отмечает, что многие больные шизофренией мало способны к лицемерию, социальным ролям. В больных меньше корысти, ложного честолюбия, социальной суеты, чем в здоровых. Как пишет Кемпинский, «царство шизофреническое 'не от мира сего'». Он трактует шизофренический психоз как прорыв к свободе, сбрасывание внешних оков, но, к сожалению, нередко больной становится пленником чувств, стремлений, образов, вырвавшихся из глубин потаенного, не справляется с ними, и освободительный пожар превращается в концлагерь, а затем в пепелище.
В момент психоза даже «темный» крестьянин способен испытать феерические глубинные переживания, на которые, казалось бы, в своей повседневной жизни он был абсолютно неспособен. Если психоз наполнялся восторгом, озарением, то остается в памяти как самая яркая страница жизни. Если же в нем доминировала тревожно-депрессивная зловещесть, то хочется забыть его, стереть из памяти. В таких случаях, отмечает Кемпинский, переживания превышают границу обычной человеческой толерантности. Он указывает на сходство личностных изменений узников концлагерей и больных, перенесших такой психоз. Я полагаю в связи с этим, что мы должны с уважением и особым сочувствием относиться к подобным больным, как делаем это в отношении невинных узников концлагеря. Больные после психоза порой оказываются более толерантными к обычным жизненным стрессам, потому что в сравнении с психозом тяготы жизни выглядят бледнее. Однако у многих из них возникает вторичный надлом. Как проницательно заметил Кречмер, больному кажется, что «психоз разрушил во мне так много, что не стоит, пожалуй, из остатков строить что-то новое». Такие люди нуждаются в особой психологической и социальной поддержке, ободрении.
В случае затяжных бредовых психозов важно с уважением относиться к титанической работе больных в связи с
Д. Хелл и М. Фишер-Фельтен пишут, что «некоторые больные, перенесшие психоз, сообщают о том, что им помогла попытка задним числом истолковать пережитое психотическое состояние как сновидение. Таким образом, они могли лучше сопоставить свои необычные переживания с повседневностью и лучше понять самих себя» /152, с. 66/. Действительно, между сновидением и психозом есть значимые параллели. Из глубокого психоза человеку так же невозможно самостоятельно выбраться, как человеку во сне, который не понимает, что он спит: люди достигают точки, откуда возврат уже невозможен (point of no return). В психозе, как и во сне, очень многое случается, происходит само собой, при невозможности со стороны человека на это активно повлиять. В психозе и во сне размываются границы личности и становятся возможными самые невероятные вещи.
Допускаю, что в будущем мы научимся гораздо лучше понимать шизофренических людей. Вспоминаю своего товарища, который понимал казавшуюся нам всем разорванной речь больной и был способен с ней общаться. Он пояснял: «Мы с ней разговариваем на ассоциациях пятого порядка, нужно войти в эту длину волны разговора, на время забыв об обычно принятой речи». Известно, что Джеймс Джойс «отличался прекрасной способностью следовать непредсказуемым скачкам мысли своей шизофренической дочери, ставившим других людей в полнейший тупик» /147, с. 162/. Многие психиатры отмечали, что некоторые кажущиеся бессмысленными стереотипии, гебефренические ужимки и другая психопатология порой несут в себе смысл, иногда даже символ, являющийся квинтэссенцией жизненной установки больного. Возможно предполагать, что больные гораздо чаще вступают в коммуникацию, чем принято считать. Трудность понимания этой коммуникации состоит в том, что она необычна и больные не пытаются переводить свой индивидуальный язык на общепринятый. Я допускаю, что когда-нибудь наступит постблейлеровский этап изучения этих людей и о них скажут, что это — те, которые больше и напряженней чувствуют, и по-другому думают, и потому больше страдают, и которых, будучи не в состоянии понять, мы когда-то называли шизофрениками.
Эта глава остается принципиально незаконченной, часть из того, что написано в нижеследующих статьях, могла бы быть помещена и здесь.
