Тим прошипел краткое ругательство.
— Прищемил что-нибудь?
— Пока нет.
— А что тогда?
— Сил нет терпеть…
— Могу предложить свой шланг.
— Короткий, не дотянусь…
— Тогда ничем не могу помочь: либо терпи, либо мочись в штаны. Полчаса вытерпишь?
— Постараюсь… Что у нас с топливом?
— Должно хватить на пределе. Если нет, то падать будем недолго — может, с тысячи метров, может, с двух…
Тим даже не огрызнулся. Мустафа подумал, что это, наверное, плохой признак, но пусть уж лучше Гаев молчит. Толку от него все равно никакого — тонких особенностей «Жанны» он не знает даже по тренажеру. Он не пилот, а ценный груз. Самое полезное свойство груза — молчаливость.
А падать камнем что с тысячи метров, что со ста — итог один.
— Федька! — подал голос Мустафа. — Что у нас не работает?
Из краткого доклада Шпоньки следовало, что барахлит система термостатирования и сдох один из поглотителей углекислоты. Больше ничего. Мустафа даже хмыкнул от удивления.
— Не такое уж дерьмо эта «Жанна», как ты думаешь? – Шпонька сказал, что он думает.
— Не ругайся, а то она обидится… Лучше проверь программу.
— Пока все в норме, — отозвался техник. — Через десять секунд второй импульс торможения.
И верно: спустя десять секунд навалилась перегрузка, что-то пугающе задребезжало, заныло, и щекотно завибрировал ложемент. Отпустило. Мустафа с ужасом представил себе спуск в атмосфере на четырех-пяти g с непрерывно работающим двигателем. Да капсула же развалится к Первоматери!
Краем глаза он видел на боковом экране дымчатый ореол атмосферы, как наползающий туман. Мало- помалу тускнели звезды. Капсула начинала падение по баллистической траектории на дно воздушного океана.
— Высота?
— Сто сорок километров. Скорость семь и три десятых. Сейчас начнется…
Радужное сияние заволокло экраны. Имея в своем активе десятки успешных посадок на Луну, Цереру и Ананке, Мустафа Безухов никогда не садился на Землю, но знал: через несколько секунд это нежное свечение ионизованных молекул пока еще разреженного воздуха обернется морем разъяренной горячей плазмы, ревущим огненным зверем, катающим капсулу в жаркой глотке, как тающий леденец. Самое печальное — тающий в буквальном смысле.
Горит металл. Воздушный поток гложет обшивку, как рашпиль, сдирая с нее атомы. Хитроумные сплавы продержатся какое-то время, но ведь обшивка-то тонкая… Если не отстреливать рубку, то капсула может приземлиться лишь на собственных двигателях — в сущности, этот процесс эквивалентен старту с Земли, пущенному задом наперед. При одном условии: достаточном количестве топлива. Плазменные двигатели эффективны, но и их надо кормить.
— Ну, «Жанна»… — шептал Мустафа. — Ну, рухлядь чертова… Не подведи, вынеси…
Затрясло. Вдавило в ложемент. На экранах ничего не стало видно, кроме огня. Желтые, рыжие, белые, синеватые языки… С коротким жирным шкворчанием, какое бывает, если плюнуть на раскаленную плиту, отгорели внешние антенны. Погас правый обзорный экран. Левый работал еще секунды три, затем погас и он. Передний продержался секунд на десять дольше.
«Может, и сгорим, — подумал Мустафа, — но уже не в ядерной плазме, а в обыкновенной». Перехват цели в атмосфере был уже практически нереален. Да и кто позволит взрывать над Землей ядерные заряды теперь, когда перспектива тотального уничтожения обернулась пшиком и когда в одночасье настала пора не ломать, а отстраивать?
Скорость падала. На шести километрах в секунду заработали двигатели, и Мустафу начало размазывать по ложементу. Как-то там Гаев, жив?.. Мустафа не мог ни поднять голову, ни нащупать ногой лежащее на полу тело. Авось выдержит, парень-то здоровый, тренированный…
А потом, если честно, ему стало не до Гаева.
19
Свою кубатуру в убежище Ольга делила с Галкой Васюкевич. Размерами и обстановкой комнатушка явственно напоминала вагонное купе второго класса: две жесткие откидные койки одна над другой, крошечный откидной столик, узкий стенной шкаф со сдвижной дверцей. Даже светильники и вентиляционные решетки были в точности такими же. Как видно, архитекторы, не мудрствуя лукаво, содрали дизайн комнатушки с известного всем прототипа. Разница заключалась в наличии табурета и отсутствии вагонного окна. Ну и, естественно, не было ни тряски, ни раскачивания. Словно поезд застрял на узловой станции, загнанный в тупик и всеми забытый.
Ольга знала, что сослуживицы ей завидуют. Рядовой состав поселили почти в таких же клетушках, разве что чуть-чуть пошире, но не по двое, а по четверо — ни пройти, ни повернуться. В свою очередь, и она, и Галка завистливо мечтали об офицерских апартаментах. Некоторые из них были даже оборудованы санузлом!
Увы, младшему командному составу приходилось пользоваться элементарными удобствами на общих основаниях, с десятиминутным лимитом времени в сутки. Дождалась своей очереди, вставила в прорезь личную карточку, защелкнула за собой дверь — все, отсчет пошел. Как хочешь, так и выкручивайся. На ежемесячные проблемы скидок нет. Если умываться и чистить зубы раз в день, то с грехом пополам еще можно уложиться в лимит, но запорами и диареей страдать не рекомендуется.
Все равно у кабинок выстраивались очереди. То ли в убежище впихнули больше народу, чем планировалось, то ли оказался мал десятиминутный лимит. Тем, кто в него не укладывался, начальство в лице коменданта грозило переселением в боксы, рассчитанные на десятерых и больше, где, по слухам, не хватало коек и приходилось спать посменно. Пока дело ограничивалось угрозами и предупреждениями. Всего лишь вторые сутки полной автономности убежища — это ведь так мало… Пройдет еще несколько дней, и большинство, привыкнув, начнет успевать, а растяпистое и несознательное меньшинство можно будет приструнить, примерно наказав самых злостных. Нельзя карать всех чохом, как нельзя и не карать вообще никого, это азбука науки управления людьми.
Многие, особенно гражданские и особенно с детьми, жили здесь уже трое-четверо суток, отказываясь от возможности взять увольнительный документ и прогуляться по поверхности из опасения, что кто-то захватит их законное место. На взгляд Ольги, эти опасения были лишены оснований — порядок в целом поддерживался. Разумеется, как всегда в таких случаях, хватало и плачущих детей, потерявшихся в неразберихе, и ополоумевших от горя матерей, выкрикивающих имена своих чад, и напыщенных матрон, требующих для себя каких-то особых условий, и кто-то пытался устроиться в убежище, не имея к тому никаких оснований, а специальная служба проверки разоблачала мошенниц, проникших под землю по краденым или поддельным документам. Этих собирали в группы, сковывая наручниками по двое, чтобы не гоняться за телепортирующими, и, не слушая ни посулов, ни причитаний, куда-то увозили — вероятно, попросту подальше от убежища, где и отпускали восвояси, разъяснив, что о гарантированном уничтожении не может быть и речи, что космофлот выполнит свою задачу и вообще следует надеяться на лучшее. Помогало слабо. Вой стоял такой, что затыкай уши. Деньги и драгоценности, предлагаемые горемыками в качестве взяток, не действовали: какие, к Первоматери, деньги, когда единственная на сегодняшний день ценность — это шанс выжить, укрывшись глубоко под землей?!
Эксменов попросту отгоняли выстрелами. Боялись штурма убежища толпами отчаявшихся людей, в каковом случае пришлось бы пустить в дело пулеметы и газ, — но обошлось. У толпы не нашлось лидеров. Не решившись на приступ, горемыки мало-помалу расточились кто куда…
Сводный отряд полиции, включающий в себя и бывший Мытищинский отряд, разместился в убежище одним из последних. На глазах Ольги с важным гулом поползли и, громыхнув, сдвинулись броневые плиты, отрезав подземные полости от внешнего мира. И еще плиты. И еще. Заглубленное на полкилометра, крепко вмурованное в толщу прочнейших мезозойских доломитов, убежище не было переоборудовано из бывшей шахты — оно было построено специально задолго до того, как мир начал отсчет времени до Армагеддона.
