— Это ты о чем?
— Да о тараканах же. Ну, и вообще… О жизни, короче говоря. Ты Сорокина давно видел?
Илларион, который в это время закуривал сигарету, искоса посмотрел на приятеля поверх привычно сложенных лодочкой ладоней.
— Давно, — сказал он, запрокидывая голову и выдувая в потолок толстую струю дыма. — А что? Опять вы вдвоем что-то затеваете?
— Ни боже мой, — поспешно ответил Мещеряков. — Просто, как ты говоришь, вспомнилось. По ассоциации с тараканами в щах.
— По-моему, Сорокин не похож на таракана, — задумчиво сказал Илларион. — Хотя его коллеги в массе способны навести на подобную мысль. Особенно те, которые из ГИБДД.
— Эти, скорее уж, клопы, — хмыкнул Мещеряков. — Кровососы придорожные. Но я тебе про другое толкую… Налей-ка, а то всухомятку как-то… не так, в общем.
Илларион налил. Полковник взял рюмку, зачем-то понюхал и снова поставил на стол, не притронувшись к коньяку.
— У Сорокина на работе скандал, — сказал он.
— Прямо как у тебя, — вставил Забродов.
— Не совсем. Знаешь, не хотел бы я сейчас оказаться в его шкуре. Представляешь, в городе завелся людоед.
— В нашем городе? — уточнил Илларион, не проявляя при этом никаких эмоций, словно каннибализм в средней полосе России был явлением привычным и даже обыденным.
Мещеряков назвал район.
— А, — сказал Илларион, — припоминаю. Там, по слухам, раньше какие-то сектанты кучковались. Чуть ли не сатанисты, кажется. В общем, место с историей. Хотя история в данном случае, скорее всего, ни при чем. Я всегда говорил, что в этих бетонных муравейниках кто угодно может сойти с нарезки.
— Но людоедство! — гадливо морщась, воскликнул Мещеряков. — Вот ты, например, смог бы съесть человека?
— Запросто, — не задумываясь, ответил Забродов. — Естественно, если мне придется выбирать между каннибализмом и поеданием, скажем, дождевых червей, то я предпочту последних. Но в безвыходной ситуации… В общем, смог бы. Разумеется, такого близкого друга, как ты, я бы есть не стал. Нашел бы кого- нибудь менее симпатичного и более упитанного.
— М-да, — сказал Мещеряков.
В словах Иллариона не было ни тени шутки, ни намека на пьяную браваду. В безвыходной ситуации он действительно был способен поддерживать в себе жизнь любыми средствами и употреблять в пищу невообразимую дрянь — от лебеды до кузнечиков и дождевых червей включительно. И оказавшись, скажем, заваленным в каком-нибудь подвале вместе со свежим трупом, он без колебаний съел бы своего невольного соседа, не дожидаясь, пока мясо испортится. „Впрочем, — тут же подумал полковник, — я опять не прав. Будучи заваленным, Илларион бы все-таки подождал с трапезой: а вдруг откопают и застукают во время приема пищи? Некрасиво может получиться…“
Он невольно представил себе исхудавшего до предела, грязного и небритого — прямо как сейчас! — Забродова, который в кромешной темноте зубами рвет человечину. Его передернуло. „Свят, свят, свят, — подумал полковник. — Боже сохрани! Что-то у меня сегодня воображение расшалилось… К дождю, что ли?“
— Опять ты кривляешься, как макака в обезьяннике, — сказал невежливый и нечуткий Забродов. — Выпей вот лучше. И закусывай, закусывай! Не бойся, котлеты не из соседа, а из гастронома.
— Болван, — вместе с парами коньяка выдохнул полковник, тыча вилкой в котлету. Аппетит у него вдруг начисто пропал, и он раздраженно бросил вилку. — Язык у тебя, Илларион, без костей. Ты же отлично понимаешь, что я имею в виду.
— Понимаю, — сказал Илларион, — но чувств твоих, увы, не разделяю. Табу на каннибализм, которое кажется тебе всосанным с молоком матери, на самом деле постоянно нарушалось. Оно нарушалось бы еще чаще, если бы мы, как встарь, жили натуральным хозяйством. Тебе приходилось когда-нибудь забивать или разделывать свинью? А корову? Могу поспорить, ты даже курицу никогда не потрошил. Поверь, когда занимаешься этим впервые, аппетит отшибает так основательно, что вообще перестаешь понимать, зачем ты это делаешь. Возникает сильнейшее искушение сделаться вегетарианцем, ей-богу. Так что многих наших современников сдерживает не столько цивилизованное воспитание, сколько страх, неумение и элементарная брезгливость. Насколько мне известно, никто ни разу не потрудился поинтересоваться мнением самих свиней по этому поводу. Думаешь, под ножом они визжат от радости? Да что там свиньи! Возьмем лошадь. Старый, проверенный, красивый и общепризнанно умный друг человека. Даже сейчас есть люди, готовые жизнь отдать за своего коня, а раньше их было еще больше. И что же, это кому-нибудь мешало за обе щеки уминать сервелат?
— Чепуха и банальщина, — сказал Мещеряков, воспользовавшись паузой в рассуждениях Забродова. — Ах, курочку жалко! Человек все-таки не курочка. Ты что, согласен, чтобы тебя съели?
— Я не согласен, чтобы меня закололи, как кабана, — ответил Илларион. — А что будет с моим телом после смерти, мне безразлично. Сам посуди, Андрей: какая разница, кто тебя съест — черви, какие-нибудь шакалы в горах или сосед по лестничной площадке? Некоторые, например, завещают свои тела анатомическим театрам, и после смерти их тупыми скальпелями режут на куски неумелые студенты, двоечники и лоботрясы. Это, по-твоему, лучше? Помню, у нас в полевом госпитале медбратом служил один такой… Окончил медучилище, получил диплом фельдшера и — в военкомат! Так вот, он рассказывал, как подрабатывал в анатомичке. Он там, видишь ли, головы вываривал.
— Что? — несколько сдавленным голосом переспросил Мещеряков.
— Головы, — повторил Илларион. — Вываривал. Положит в бак и варит до полного обалдения, пока, значит, мясо само отставать не начнет. Я так понимаю, им зачем-то были нужны черепа… Так вот, включил он как-то ночью плитку, открыл учебник и, ясное дело, закемарил. Ну, вода у него, конечно, выкипела, и пошло это дело гореть. Сгорело основательно — так, что и спасать нечего. Проснулся он от смрада. Кругом дым, вонь — в общем, полный апокалипсис. Заглянул он в свою кастрюльку, выматерился, открыл окошко и шварк туда эту самую голову вместе с кастрюлей! Благо под окошком сугроб без малого в человеческий рост. А наутро шла мимо бабулька, бутылки собирала. Видит — кастрюля… В общем, насилу откачали. А ведь тоже человек был.
— Врешь ты все, Забродов, — сказал полковник. Ему вдруг почудилось, что в кухне пахнет паленым. — Врешь и не краснеешь. Причем уже не в первый раз. Мне кажется, эту историю я от тебя уже слышал.
— За что купил, за то и продаю, — ответил Илларион. — А знаешь, к чему я это тебе рассказываю? Я считаю так: то, что какой-то маньяк предпочитает человечину другим сортам мяса — его личное дело. Страшно другое: он убивает людей — живых, здоровых, почти наверняка молодых и красивых…
— Почему молодых и красивых?
— Да потому что кому охота копаться в стариковском сале и счищать с морщинистой шкуры бородавки?
— Какая гадость, — с отвращением повторил Мещеряков. — А ты циник, Илларион.
— Я прагматик, — ничуть не обидевшись, парировал Забродов. — Причем исключительно в тех случаях, когда мне это выгодно.
Мещерякову показалось, что это опять была цитата, вот только он не знал, откуда именно, и потому не стал рисковать, уличая Иллариона в плагиате.
— Наше время — время прагматиков, — продолжал Забродов, подливая коньяку себе и полковнику и закуривая новую сигарету. — Я не знаю, хорошо это или плохо, но таково положение вещей. А этот ваш каннибал… Он романтик. На свой извращенный лад, конечно, но романтик — безумный и безнадежный. Вероятно, ему кажется, что он действует во имя каких-то высших целей, приносит жертвы какому-то мрачному божеству, которое в знак благодарности подарит ему вечную жизнь или что-нибудь еще столь же скучное и бесполезное, сколь и вожделенное для этого несчастного психа. И как бы он ни хитрил, как бы ни путал следы, наш прагматичный Сорокин непременно наступит ему на хвост своим тяжелым милицейским сапогом.
— Ты так говоришь, словно тебе его жалко, — заметил Мещеряков.
