нибудь купишь. Мороженого. Или тушку кальмара. Забродов, кем бы он ни был, далеко не дурак. Ох, неспроста он на озеро ездит. Уж не следит ли?
„Очень даже может быть. Ну-ну, — решил он с кривой улыбкой, — милости просим.“
Быков достал из кухонного шкафчики остро отточенный нож и некоторое время нерешительно стоял над лещами, рассеянно наблюдая за последними зевками того, что еще был жив, и стараясь отключить сознание от наплывающей темными волнами головной боли. Потом он не глядя швырнул нож в мойку и подошел к холодильнику. Присев на корточки, Виктор глубоко засунул руку в пыльное пространство под днищем холодильника и, пошарив там, извлек на свет божий увесистый полиэтиленовый пакет, крест- накрест перехваченный бечевкой. Внимательно проверив узел и казавшиеся случайными, а на самом деле тщательно, в строгом порядке заложенные складочки, он удовлетворенно вздохнул — похоже, пакет никто не трогал. Хотя, если работал профессионал, то без специального оборудования ничего не обнаружишь. Он давно уже подумывал обзавестись хотя бы плохоньким дактилоскопическим набором, но эта затея требовала немалых денег: в химии Быков был не силен, а в хозяйственных магазинах такие наборы, увы, не продаются.
Оставалось полагаться на то, что Бог не выдаст и свинья, соответственно, не съест. Придя к такому выводу, он развязал бечевку и развернул пакет.
Сначала Быков достал из пакета револьвер — старенький, обшарпанный наган Тульского завода, любовно вычищенный, смазанный и отполированный мягкой ветошью, с полным барабаном. Наган он отложил в сторону — его время еще не пришло. Когда это время наступит, останется лишь одна проблема — где взять необходимое количество патронов. Виктор Быков почему-то был уверен, что эту проблему он как- нибудь решит.
За наганом последовал орден Красной Звезды в картонной коробочке. Виктор откинул крышку и некоторое время смотрел на орден, стиснув зубы так, что на скулах заиграли желваки. Эх, ребята… В сторону. Сначала — дела, воспоминания оставим на потом.
Наконец он вынул из пакета искомое — общую тетрадь в блекло-голубом коленкоровом переплете с изображением двух не поделивших шайбу хоккеистов с толстенными икрами. Тетрадь была пуста за исключением первой страницы. Ничего, сказал себе Виктор, это дело поправимое. С миру по нитке — голому рубашка. Так-то вот, господа жидо-масоны.
Первая страница тетради была сверху донизу исписана фамилиями и адресами. Иногда вместо адреса можно было прочесть что-нибудь вроде „Измайловск, парк, по утрам“ или „Яр. вокз., коммерч. киоск“. Напротив большинства фамилий стояли аккуратно выведенные крестики. Аккуратность была вторым после любви к печатному слову качеством, которое сумела привить Виктору его мать, умершая от рака двенадцатиперстной кишки, когда ему (Виктору, разумеется, а не раку) едва исполнилось двенадцать.
Быков вынул из кармана блокнот и ручку, отыскал в блокноте нужный адрес и переписал его в тетрадь, подчеркнув двумя жирными линиями фамилию и имя: „Гершкович Матвей Исаакович“. Места на странице не осталось, и он перевернул ее, дописав на обороте: „Забродов Илларион. На озере“.
Он хотел было переписать сюда же фамилию и адрес „философа с гаечным ключом“, но передумал — механик вполне мог оказаться ни при чем. Во всяком случае, его следовало навестить и присмотреться.
Он снова вернулся к исписанной странице, отыскал нужную фамилию и аккуратно (как учила мама) вывел напротив крестик.
Под этой фамилией значился полный адрес и даже телефон.
Еще бы! Серега Климов был очень рад, случайно столкнувшись в метро с однокашником по Рязанскому училищу. В училище они были не разлей вода, развела их только служба — известно, как оно бывает у людей военных. Серега служил в Витебской дивизии, участвовал едва ли не в самом первом выбросе и рассказывал про те времена совершенно страшные, ни с чем вообще не сообразные вещи. Быков, попавший в Афганистан позже и в составе другого подразделения, с трудом мог этому поверить, хотя, казалось бы, уж он-то навидался всякого.
Они засиделись тогда допоздна за одинокой бутылкой водки, вспоминая однокашников и былые дни. Так хорошо и тепло Виктору не было уже очень давно. Жена Сергея, красивая длинноногая блондинка Валентина.
Сидела с краю стола, слушала, не притрагиваясь к рюмке, курила сигарету за сигаретой, нервно давя окурки в переполненной пепельнице, смотрела то на мужа, то на Быкова огромными потемневшими глазами и вдруг сказала, горько кривя красивые, густо накрашенные губы: „Мне страшно, Сережа. Этой страной правят воры и сумасшедшие. Дядя Яков опять прислал письмо, зовет. Давай уедем…“
Виктор моментально почувствовал себя так, словно за шиворот ему вылили ведро ледяной воды. Только теперь увидел он то, чего не заметил вначале, опьяненный радостью неожиданной встречи: немного восточный разрез выразительных глаз, чуть длинноватый нос с едва заметной, но очень характерной горбинкой, по-особому вырезанные ноздри… А за тонкой гипсовой перегородкой сопели, видя свои вонючие сны про фаршированную рыбу, два полужидка — полупархатый мальчик семи лет и полупархатая трехлетняя девочка.
Он сумел сдержаться тогда, не подать виду, несмотря на страшную боль, мгновенно запустившую стальные когти в левую половину головы, и даже заставил себя улыбнуться, когда Климов, видимо, углядевший что-то ре то в его лице, с деланной, ненатуральной шутливостью сказал жене: „Брось, Валюшка, перемелется мука будет. Я теперь человек штатский, воевать не пойду, а с остальным как-чибудь справимся. Ну что ты выдумала, в самом деле, гляди — Витька напугала…“
Он отшутился, ляпнул что-то невпопад, почти ничего не слыша и не соображая из-за шума в голове, а она залпом выпила водку, даже не заметив, похоже, что это была не вода — даже бровью не повела, шалава, — странно посмотрела на гостя и ушла из кухни, перебирая красивыми сильными ногами.
Он поспешно распрощался, ощущая, как накатывает ревущая темнота и очень боясь сорваться не вовремя и все испортить. Серега Климов не стал его задерживать, сконфуженный странной выходкой своей супруги. Пожимая на прощание руку, Серега сказал ему, понизив голос, чтобы не услышала жена: „Ты ее не слушай. Устала она очень. Никуда мы не поедем“.
Он заставил себя пожать эту руку, руку предателя, а по дороге домой, едва не воя от душившей его ярости, ловко вильнув колесами, сшиб и размазал по асфальту выбежавшую на проезжую часть собаку. Старая жидовка, хозяйка собаки, что-то кричала ему вслед, размахивая ненужным теперь поводком. В темноте он не видел ее лица, но это, Конечно же, была именно жидовка, иначе разве стала бы она так вопить из-за какого-то пархатого пса? И тогда он остановил машину и дал задний ход, а когда поравнялся с продолжающей вопить старухой, снова затормозил и сказал, открывая дверцу: „Пардон, мадам. Я, кажется, ушиб вашу собачку?“
Старая кошелка подскочила к нему, шипя и плюясь, как выкипающий чайник, по-прежнему воинственно размахивая своим дурацким поводком, так что утром ему волей-неволей пришлось ехать на озеро, хотя он никогда не любил зимнюю рыбалку, да и снега в лесу было навалом, так что дважды пришлось изрядно попотеть, вытаскивая „москвич“ из сугробов. Собаку он, само собой, оставил на дороге.
А Серега Климов сдержал обещание. Он никуда не уехал и, надо полагать, уже не уедет.
В темноте морозильной камеры живучий лещ в последний раз широко разинул рот и наконец заснул. А немного погодя заснул и старший лейтенант запаса Виктор Быков, уронив голову на двенадцатый том тридцатитомного собрания сочинений Диккенса — темно-зеленый с черным и золотым.
— Ну, не томи, полковник, — сказал Илларион Забродов, подсаживаясь за угловой столик у окна. — Рассказывай, что накопал. Поделись пророчествами своего электронного оракула.
Подошедший официант с легким недоумением покосился на клиента, одетого в поношенную камуфляжную куртку и такие же бриджи, заправленные в высокие ботинки со шнуровкой. Его собеседник, казалось, был одет вполне прилично, но этот… И ни тени смущения, неловкости — сидит, как у себя дома, развалясь, и покачивает носком ботинка, закинувши ногу на ногу… Только сигареты в зубах не хватает. А впрочем, вот и сигарета.
— Где тебя черти носят? — недовольно спросил Мещеряков, бросая взгляд на часы. — Битый час тебя здесь дожидаюсь.
Досадливо хмурясь, он пробежал глазами протянутое официантом меню и раздраженно перебросил его Иллариону.
