Чуть повернув голову, Веснин увидел палатки, занявшие широкую, окруженную соснами прогалину, и почти всех оставшихся на базе обитателей — математика Ванечку с гитарой в руках, геолога Анфеда, весело оседлавшего пень, наконец, олигофренку Надю. Нет, упаси господи, Надя, конечно, не была олигофренкой. Просто обучала детей в спецшколе (есть и такие), что и позволяло Анфеду за глаза, беззлобно отпускать в ее адрес это так странно звучавшее здесь слово. Сама же Надя больше походила на балерину- великолепно развитые ноги, сухой торс. Темные глаза Нади, очень темные, хотя и не темнее до черна загоревшей кожи, весело поблескивали из-под густых, длинных и рыжих волос, схваченных выше высокого лба лентой. Единственное, что мешало Наде (разумеется, только по мнению Веснина), — плохо развитый инстинкт самосохранения. Он, этот инстинкт, срабатывал у Нади, как правило, поздновато, после того как она совершала глупость…
Веснина на базе встретили с интересом. Правда, больше от того, что Кубыкин, начальник базы, бывший завхоз Осиновской экспедиции, спутал его с двумя весьма известными братьями. Слышал краем уха: книги, фантастика… И брякнул. Наде же или Ванечке, а тем более Анфеду и в голову не пришло — с чего вдруг знаменитые братья поедут в Сибирь, да еще осенью? Они ни секунды над этим и не задумывались. Ну, приедут и приедут. И когда вместо братьев явился один Веснин, разочарован был только Анфед:
— Судьба у меня, как у твоих воспитанников, да, Надя?
Надя кивнула.
Все знали (сам Анфед лучше всех), что он, Анфед, неудачник. Вроде спортивный парень, поддержит любую компанию, на гитаре запросто побренчит, мысли в голове водятся, в рыбной ловле конкурентов не знает, а все равно куда ни ткни — дырка! И жена от Анфеда ушла, запретив ему встречаться с малолетней дочерью, и на переаттестации его чуть не вышибли из младших научных в старшие лаборанты. И даже последний случай: вместо полевого сезона тянул он лето в помощниках Кубыкина. С одной стороны, нормально: полевые идут. С другой, не очень: ребята на Таймыре по обнажениям лазят, а он, Анфед, за сметаной мотается в Завьялово да пересчитывает вкладыши к спальным мешкам.
«Опять я не о том, — вздохнул Веснин. — Мне не об Анфеде, мне о рукописи надо думать. Специально сюда забрался: база отдыха, осень, почти никого нет. Ни телефонных звонков, ни неожиданных банкетов, ни суеты. Сиди у моря, гуляй, вышагивай в осеннем лесу сюжет, тему, композицию… Что мне Анфед! Он из другой оперы, в любом случае не из космической. Не об Анфеде мне надо думать. О том мне надо думать — отправится ли на ИО Рей Бранд? Вернется ли «Громовержец» в порт? Что, наконец, делать с пришельцем с Трента? Ведь контакт с иной цивилизацией несомненно перевернет всю нашу жизнь… А об Анфеде пусть реалисты пишут — он из их сюжета сбежал: из деревни в город. Я преподаватель воображения. Мое дело — мечта».
Но сосредоточиться Веснин не мог. Мешала гитара Ванечки, мешали смешки Анфеда, мешала, наконец, приближающаяся гроза. Темная напряженность, раздражающая сухая духота пропитали собой весь мир — каждую безвольно провисшую ветку, каждую хвоинку на пожелтевших лиственницах, каждую застывшую глыбу глины на дороге, взрытой гусеницами случайного вездехода.
В принципе Веснин знал причину своего раздражения. Не только предгрозовое затишье, не только духота, по капле выдавливающая смолу из сосен, убивали его настроение. Самым тяжким прессом оказались слова Серова. Серов, его лучший друг, физик, умница, Серов, которому он читал черновики всех своих рукописей, весьма скверно отозвался о последней его вещи. «Голая выдумка!..» Будто он, Веснин, и впрямь мог писать космического пришельца с натуры… И еще Серов заявил: «В чем сущность твоих героев? Почему они все под два метра ростом, почему их мозги забьют любую ЭВМ и почему при всем этом они никогда не знают, что случится с ними через час?…» Разумеется, Веснин возразил: «Ты сам не знаешь, что случится с тобой через час». Серов взглянул на часы и отрезал: «К Милке пойду». — «Это ты думаешь так, — настаивал Веснин. — Подвернешь ногу, попадешь в скорую…» — «Вот с таких размышлений, — сухо сказал Серов, — и начинается путь к поповщине… Если ты уж взялся писать, пиши ясно. Кроссворды я в «Огоньке» найду. Мне скучно, старик, читать о двухметровых стандартных умниках. Я хочу знать, не жмут ли у них башмаки, не ест ли их совесть, С пришельцами — да. Тут я готов согласиться: выдумывай, в добрый час. Но когда на страницы вылезает землянин, я хочу знать, кто он и что с ним связывает именно меня. Господи, Веснин, как надоели эти двухметровые умники! И почему, скажи, гоняются за ними твои героини? Ведь должно же в них быть какое-то волшебство! Ну не волшебство, так хоть мускусный запах! И не втирай мне очки. Мы, читатели, ждем от тебя не стандартный конструктор, а матрицу с жизни, пусть даже вымышленной, перенесенной на века вперед!»
«Конструктор? — обиделся Веснин. — Мой конструктор лучше твоих нудных установок! Твои установки, вот они-то и одинаковы на все века, их только ломать можно, они не поддаются переустройству. А читатель он не дурак, не унижай его. Нужны читателю твои законченные герои, как же! Читатели хотят думать сами!»
Вроде бы убедительно. Но не для Серова. И как ни странно, не для самого Веснина. Потому он и ворочался на матрасе. То ли гроза уж слишком запаздывала, то ли вообще переоценил он прелести базы — раздражения в Веснине хватило бы на двух мизантропов. «Теоретик! — вспоминал он Серова. — Я и сам знаю, что одного моего героя можно подменить другим. Но в этом-то и есть их сила. Благодаря своей неспециализированности они выживают там, где давно бы накрылась любая белокурая бестия, украшенная шрамами и пылью странствий…»
«Соавтора бы тебе, — вспомнил он больно уколовшие его слова Серова. — Чтобы этот соавтор совал тебя носом в каждую придуманную тобой деталь, в каждый жест придуманных тобой умников. И не физика тебе надо в соавторы, и не математика, вообще не специалиста, а кого-нибудь из тех бедолаг, что годами маются в лаборантах. Уж они-то знают, как жмет башмак, уж они-то знают, как протянуть месяц на сто рублей!»
«Чепуха какая, — подумал Веснин, издали, не без зависти следя за Анфедом, вырывающим гитару у Ванечки. — Анфеда мне что ли в соавторы? Чтобы герои мои исправно терпели крушение в каждом своем начинании?…»
Веснин даже привстал с матраса. «Что-то за этим, конечно, крылось. За случайно подслушанной фразой, за мелькнувшим в окне автобуса необычным профилем всегда есть таинственность, волнующая не меньше, чем петрозаводское чудо или Лох-Несс. В самом деле, чем отличается от всех других женщин Надя? Не тем же, конечно, что обучает олигофренов. Не тем же, что обожает песенки под гитару… Ступает, наверное, как-то не так, смотрит, слушает, чувствует иначе… Надо бы присмотреться… Хотя, с другой стороны, что это даст мне? Разве я вложу Надин жест в поведение пришельца с Трента? Разве может улыбаться, как Надя, умирающий во льдах марсианин?… Не соавтор мне нужен, а отстранение. Иначе все мои пришельцы и говорить и действовать будут как Надя, как Анфед… А это ли ищут в фантастике?… Нет, не прав Серов. Мне не в Анфеда следует всматриваться, а в фотографии звезд. В их странных россыпях, в самой их неимоверной удаленности от нашей животной недолговечности есть нечто надчеловеческое, помогающее найти именно ту деталь, которую никто еще не видел, не мог угадать. И не Серова мне следует помнить, а Максвелла. «Когда мы полагаем, что думаем о Субъекте, мы на самом деле имеем дело с Объектом, прикрытым фальшивым именем». Прав Максвелл. Мое дело срывать фальшивые имена, уходить от всем приевшегося антропоморфизма, искать новое…»
В сущности, веруй Веснин в свою теорию — Серов ему не судья. Но в рассуждениях Веснина, как ни были они логичны, таились (и он чувствовал это) какие-то неведомые просчеты. Линия рассуждений то зашкаливала, уходя в неведомое, неугадываемое, то перла, как порожняк по сухому бесплодному асфальту. И еще… Хотя Веснин и считал (и был в том глубоко убежден), что на людей надо смотреть прежде всего, как на чудо, преследовали его самые невероятные сомнения. «Да, конечно, там впереди, в двадцать четвертом, в двадцать пятом, ну, пусть в двадцать шестом веке исчезнут такие понятия, как ложь, накопительство, сила власти, но не превратится же человек в идеальный кристалл — в счастливый, купающийся в счастье кристалл. Даже в кристалле, если не выращивать его искусственно (а решимся ли мы на искусственное выращивание самих себя?), всегда есть ничтожные включения, искажающие его чистоту. А человек? Вытравит ли он из себя эти включения?… Может, все-таки прав Серов: даже говоря о самом далеком будущем, следует помнить себя и таким, каким ты был век, два, пять столетий назад? Помнить, и по ниточкам распутывать собственную историю… Ах, не собственная она! Ах, это история брата или сестры? Так тем лучше! Пиши, чисти, взрывай! Узнают себя? Перестанут с тобой считаться?… Что ж, тогда еще проще. Отделывайся пресловутым: «Любые совпадения имен и событий являются чистой случайностью».
