теорию отражения:
«Теперь, когда мы начали яснее представлять себе устройство мозга, работу мысли и памяти, мы подошли к раскрытию процесса отражения мира в сознании человека, так гениально предугаданного основоположниками марксистской диалектической философии. Тем же закономерностям подлежит, конечно, и процесс «фантазирования». Поэтому если писатель в своих фантастических предвидениях в самом деле опережает науку, то он может это сделать, лишь исходя из каких-то определенных познаний. И чтобы не получилось повторных гениальных открытий, вроде вторичного открытия дифференциального исчисления одесским сапожником в начале нашего века, познания писателя должны быть на уровне переднего края современной науки. Иными словами, это достижимо тогда, когда сам писатель ученый.
Вот почему научная фантастика и фантастика вообще не может состязаться с наукой в объяснении и овладении законами природы и общества. В этом смысле можно говорить о примате науки над фантазией» (12, 474–475).
Наука необычайно разветвилась, и тем не менее планомерными исследованиями охвачена «лишь малая часть замеченных явлений, фактов, намеков природы… Привлечение внимания к этим или еще не использованным, или забытым возможностям — одна из наиболее серьезных задач научно-фантастической литературы. Только в таком смысле поиска в стороне от главных линий научных исследований можно понимать «опережение» науки фантастикой» (12, 474).
Ефремов рассматривает научную фантастику как историю, продолженную в будущее. Историк и аналитик по складу мышления, он прослеживает непрерывную цепь развития от глубочайшей древности до наших дней и, опираясь на научные представления, перекидывает мосты в грядущие времена. Переход от фантастики к историческому жанру для него закономерен и естествен.
— Меня интересуют, — сказал он Д. Биленкину, — те моменты истории, когда проклевываются ростки чего-то нового. Глубоко убежден, что человек без чувства истории — это социальное перекати-поле (20).
— Да, я люблю историю, — заявил он в беседе с В. Бугровым. — Впрочем, я не разграничиваю так строго фантастику и исторические произведения: эти последние — та же научная фантастика, только обращенная в прошлое, диаметрально противоположная фантастике, оперирующей с будущим. Ведь у фантастики в литературе — два лика: ретроспективное воссоздание облика людей внутри известного исторического процесса и становление людей в неизвестном нам процессе. А если провести параллель с трехфазным током, то «нулевая фаза», без которой «ток не работает», — это литература о современности, едва ли не самая трудная отрасль литературы, ибо здесь сопрягаются обе задачи… (2, 51).
«В исторической фантастике мы воссоздаем образы людей по известной жизненной обстановке и фактическому ходу прошлого исторического процесса. В научной фантастике будущего мы совершаем обратное: помещаем известные нам психологические типы, их мышление, их представления о мире в придуманную среду жизни, моделируя исторический процесс будущего с его людьми и обществом» (16, 70).
Свою дилогию «Великая Дуга» и роман «Таис Афинская» Ефремов считает исторической фантастикой, подобно повестям Рони-старшего из жизни первобытных людей («Борьба за огонь», «Хищник-гигант») и другим книгам о незапамятном прошлом, хотя сам оперирует куда более известными данными.
Фантастика многофункциональна. В прежние годы она занималась популяризацией знаний и в этом смысле сыграла положительную роль. Успешно справлялась она и со своей прогностической функцией:
— Вспомним, к примеру, что она не только предрекла появление подводных лодок, самолетов, телевизоров (это, так сказать, ее далекое прошлое), но и активно помогает ученым, работающим над проблемами лазеров, квазаров, роботов… (7, 271).
В этой связи писатель не раз останавливался и на сбывшихся конкретных прогнозах в его собственном творчестве (см. предисловие «От автора» в кн.: Ефремов И. Соч. В 3-х т. Т. 1. М., 1975).
Однако популяризация знаний и прогнозирование по частным проблемам утратили былое значение. Оценивать произведения фантастов с точки зрения сбывшихся предсказаний или соответствия гипотез возможностям отдельных наук не только ошибочно, но и вредно.
«Проверка «точности» науки в научно-фантастических произведениях, порученная узким специалистам, принесет не пользу, а вред. Специалист сможет судить лишь по состоянию вопроса в своей узкой области, неизбежно ведущей в будущем к очередному тупику, и не в состоянии усмотреть того нового и положительного, что привносит научная фантастика из смежных областей знания. Вот почему, не будучи в силах вести за собой науку, научная фантастика в то же время не может быть отдана на расправу узким специалистам в науке и должна оказывать серьезное влияние на расширение кругозора ученых, а следовательно, и на развитие науки. Таково диалектическое решение вопроса о соотношении науки и фантазии» (12, 478).
Следует особо выделить принципиально важное положение:
— Кроме того (и на это, мне кажется, не обращали внимания), научная фантастика обладает еще одним качеством, с каждым годом становящимся все более важным. Необычайный взлет науки вскрыл чудовищную сложность мира, и наши методы собирания и хранения информации пасуют перед колоссальным количеством фактов, громоздящихся высокими стенами и загораживающих от нас широкое единство мира. Научная фантастика, обобщающая все разновидности знания и сводящая их в те или иные философские идеи, в недалеком будущем станет серьезной помощницей философии, естествознания, как некогда натурфилософия, вступившая в борьбу со всеми запутанными тонкостями религиозного обскурантизма. Эта сторона фантастики, служащая для ученых гиперболическим зеркалом, фокусирующим пути разных наук, и обусловливает ее неизменную привлекательность в глазах главного ее читательского контингента — ученых, техников, ищущей свою дорогу в жизни молодежи (13).
Стало быть, от частных вопросов фантастика поднимается к универсуму. Она стремится истолковывать мироздание, «отражает отказ человечества от утилитарности мышления, возрождая на новом уровне идеи просветительства» (7, 270). В ней все явственней различимы черты натурфилософии.
— В чем преимущество «философии природы»? В широком подходе к понятиям сугубо специфическим, к проблемам чисто научным. В готовности ответить на любые вопросы, и общие и частные. В неоспоримом достоинстве смотреть на предмет исследования под широким углом зрения (7, 270).
Фантасты (из тех, что умеют мыслить на современном научном уровне) пытаются истолковывать мироздание «на равных правах с философией, социологией, футурологией» (7, 271).
— …Фантастика должна отвечать обязательному требованию: быть умной. Быть умной, а не мотаться в поисках каких-то необыкновенных сюжетных поворотов, беспочвенных выдумок, сугубо формальных ухищрений — в общем всего того, что поэт метко охарактеризовал «химерами пустого баловства».
…Научная фантастика — это пена на поверхности моря науки. Предание гласит, что из пены морской и звездного света родилась Афродита, богиня любви и красоты. Фантастика должна стать Афродитой, но если свет звездного неба не достигнет ее, пена осядет на берег грязным пятном (7, 271).
Итак, говоря обобщенно, таков ее путь: «Научная фантастика несет ступень за ступенью эстафету науки от первичной популяризаторской функции, ныне отданной научно-художественной литературе, до уже гораздо более серьезной натурфилософской мысли, объединяющей разошедшиеся в современной специализации отрасли разных наук» (11, 6).
Это одна сторона проблемы — философско-мировоззренческая. Не менее важна и другая — социально-этическая.
Проследим ход рассуждений.
«Мнение, сложившееся на заре развития советской научной фантастики, что этот вид. литературы служит популяризации научных знаний или пропаганде науки среди детей, неточно, потому что охватывает лишь ничтожную часть возможностей научной фантастики» (11).
«Если говорить не очень конкретно, то главное для меня: необъятность мира, отраженная в человеческом знании и раскрывающаяся все шире дальнейшими открытиями науки. Но не это одно. Не менее важно проследить, как все это отражается на человеке и в жизни общества. Найти аналогичные или даже тождественные в прошлых веках процессы и представления, экстраполируя их в будущее. Последнее мне, как историку земли и жизни в науке, наиболее интересно» (18, 76–77).
