Маршрутом номер пять в отряде называли дорогу через огромное болото. Почти непроходимое. Но была одна тропка… Сухим, жарким летом она могла стать торным путем. Но весной, когда только что стаял снег и все вокруг напоено влагой, эта тропка скорее всего превращалась в ловушку. Так это или нет — никто в отряде не знал. Перед командованием стояла проблема: принять неравный бой и попытаться прорваться к базе или же уходить по маршруту номер пять. И то, и другое могло привести к гибели. Времени для разведки болотного варианта не было. На кратком совещании решили: идти маршрутом номер пять, заготовить и раздать всем шесты. Всем, кроме пулеметчиков. Их должны страховать идущие впереди и позади.
…Справа и слева в темное небо взмывают ракеты. Мертвенный зеленоватый свет выхватывает на несколько мгновений из мрака жесткую осоку, тусклые зеркальца воды, хилые больные деревца на кочках. Справа и слева немцы. Каратели. Впереди — топь. Под ногами хлюпает, пружинит тонкий покров переплетенных трав над бездной… Островок. Можно передохнуть. Дальше самое страшное. Окна-чарусы. Днем они выглядят, как ровные зеленые лужайки. Приветливые, милые. Но стоит ступить шаг, другой, как брызгает из-под ног вода, проваливается предательская лужайка, и уходит человек в бездонную глубину. Ухватился за траву, а она рвется. Засасывает безжалостная чаруса. И следа не остается — через несколько часов смыкается зеленый покров…
Медленно, медленно, нащупывая шестами дорогу, идут передовые. Вот сорвался один. Грудью лежит на шесте, но трясина тянет. Не помог бы и шест, но летят связанные пояса, хватается гибнущий. Товарищи, найдя надежные кочки, тянут его, дышат хрипло. Неохотно выпускает жертву чаруса. Трясина булькает, чмокает и, наконец, сдается… А вот тут уже не пройдешь. Вот она, ловушка… Идти назад — как раз к рассвету поспеет отряд. Немцы встретят партизан на краю болота. Это гибель. А впереди топь. И тут Егоров решился. Он взял шест у Ксении, связал со своим. Связал еще два шеста. Положил рядом, как рельсы. И пополз, Шесты держали. Скомандовал: «Подавай еще!». Так, в темноте шагнула через бездну хлипкая гать. Все шесты пошли в дело. Но отряд перебрался. Никто не утонул. И даже пулеметы перетащили. А гать разобрали. Чтобы враг не догадался, как перешли партизаны болото без моста.
На рассвете встретили слабенький заслон. Немцы выставили его здесь так, для порядка. Каратели и предположить не могли, что партизаны решатся ночью лезть в болото, считающееся непроходимым. В коротком бою разгромили заслон, уничтожили десяток полицаев. Никто из партизан не погиб, но двое были ранены — Ксения легко, пуля пробила плечо насквозь, не задев кость, а комиссар Зимогоров тяжело. В живот, осколком гранаты…
Впереди было тридцать с лишним километров трудного пути — по лесам и оврагам. Там — главная база. Там радиостанция. Там огромная поляна, на которую садятся самолеты, прилетающие с «Большой земли». Там партизанский госпиталь, где сложную операцию не сделают, но первую помощь окажут. А потом, по воздуху — в полевой госпиталь, а может, и в Москву…
Но еще надо дойти, донести комиссара. Ксения держится молодцом, только побледнела от потери крови. Сама сделала Зимогорову перевязку. Шли весь день, а отшагали только половину пути. Трудно пробираться по чащобам, без дорог. Обессилели. Надо было передохнуть, но как поступить с комиссаром? Ему становилось все хуже. Он уже был без сознания. И все-таки приходилось сделать привал до рассвета…
…Зимогоров умирал. Запали виски, кожа на лице, на руках пожелтела. После отдыха шли быстро, часто менялись у носилок. Но до главной базы еще оставалось километров десять — три, а то и четыре часа пути.
Партизаны миновали один овраг, спустились по крутому склону в другой. Солнце поднималось, лучи его проникали сквозь негустую еще листву. Егоров глянул влево, и у него перехватило дыхание: в зелени сверкнула и исчезла алая полоска. Алексей шагнул в сторону, вгляделся. Да, узкий треугольник, словно язык пламени, поднимался вверх по откосу. В два прыжка Егоров добрался до цели: так и есть, голубая струйка стекает на дно оврага…
— Стой, стой! Остановитесь же…
— Ну, чего там еще? Спешить надо, каждая минута может Зимогорову жизни стоить…
— Никуда не надо идти. Теперь он — спасен…
— Как это «спасен»? Кто его вылечит?
— Я вылечу. Вернее — голубая вода.
— Какая еще вода? Ты что, рехнулся? Пошли, ребята!
— Стойте! Поворачивайте с носилками сюда. Я ручаюсь — Зимогоров будет жить.
В голосе Егорова была такая сила, такая непреклонная воля, что носилки качнулись и повернули к источнику. Партизаны остановились у алого треугольника.
— Вот это, что ли? Вроде попа, выходит, станешь действовать? Побрызгаешь святой водичкой — и все хвори долой? Ты это брось. Егоров, Не до шуток…
— А может, и правда — целебная вода? Он ведь ученый человек, Егоров-то…
И тут Алексея осенило. Он попросил Ксению снять повязку с плеча, показать рану товарищам.
— Видите? А сейчас останутся только рубцы. Тогда поверите? Как думаете, стану рисковать здоровьем и жизнью жены? Ну, тогда отвернитесь, ей же раздеться придется…
Ксения сняла гимнастерку, стянула через голову рубаху — мужскую, солдатскую: Егоров зачерпнул голубой воды, смочил раны. Ксения тихонько ахнула. На краю круглого отверстия на сливочно-нежной коже вскипели пузырьки.
— Больно?
— Немного… щиплет, но терпеть можно.
Рана на глазах начала затягиваться. Узкое входное отверстие. А выходное — широкое — осталось почти прежним. Тогда Егоров велел Ксении лечь набок у глубокой выемки, куда сбегала голубая вода, и погрузить в теплую влагу раненую руку. Он видел, как золотые змейки оплетают белое тело. Прошло несколько минут. Алексей напряженно вглядывался и видел, что ран уже нет. Но он продержал жену в целительной ванне еще некоторое время. Потом Ксения поднялась, глянула на свое плечо и васильковые ее глаза стали совершенно круглыми.
— Все… Ты победил, Алеша…
Ксения натянула рубашку, подвернула рукав. Ксению окружили, рассматривали свежие шрамы, кто- то, не поверив глазам, потрогал осторожно. На него прикрикнули. И сразу же стали раздевать комиссара. Спешили, толкались. В восемь рук подняли Зимогорова, положили в воду. Он дышал трудно, с хрипом. Кто-то сказал: «А осколок-то у него там… в животе… разве можно оставить?» И Егоров подумал, что это в самом деле может помешать действию голубой воды. Прошло полчаса. Желтизна с лица комиссара сошла, синие прежде губы порозовели. Зимогоров застонал. Сознание еще не вернулось к нему, но он что-то произнес в забытье. Артамонов нагнулся, прислушался. «Пить просит…» И тут Егоров понял, что надо делать: он вытащил кружку из вещевого мешка, набрал голубой воды, отпихнул пытавшегося помешать командира, разжал Зимогорову зубы и стал понемногу вливать ему в рот «влагу жизни». Комиссар глотал. Дыхание его было уже ровным, спокойным. Алексей влил в него три кружки и услышал, как Ксения сказала: «Осколок…» Не оборачиваясь, Егоров спросил: «Что? Какой еще осколок?» И услышал в ответ удивительные, необыкновенные слова: «Осколок показался, выходит из раны…» Алексей отшвырнул кружку, повернулся и увидел, что Ксения, погрузив руку в воду, что-то делает — очень трудное. Спина и даже затылок у нее были напряжены. Вот она выпрямилась, в пальцах у нее корявый плоский кусок металла величиной с пятак…
Зимогоров вскоре пришел в себя. Все видели, да и сам он чувствовал, что опасность миновала. Но рана никак не хотела закрываться, зарастать. Егоров не знал, можно ли так долго держать больного погруженным в голубую воду. Может быть, со временем это начнет приносить не пользу, а вред. Он так и сказал партизанам. Теперь его слушались беспрекословно. Комиссара вынули из целебной ванны, обсушили, Ксения наложила повязку. Рана была в хорошем состоянии, Зимогорова можно без спешки доставить на главную базу.
Егорова окружили партизаны, смотрели на него с почтительным удивлением: вот был человек, как все, а теперь вроде другим стал — на две головы выше, каждому приходится снизу вверх на такого глядеть. Вопросы сыпались со всех сторон: «Давно ли открыли такое чудо?» «Сам нашел или от ученых узнал?» «Почему раньше про это не слыхали?» «Что в этой воде целебное, может, неизвестное доселе вещество содержится?» Алексей на одни вопросы отвечал, другие пропускал мимо ушей, потому что долгий разговор
