На улице звенел мороз, мела поземка, и стояли возле сауны «Волги» должностные с авторитетными номерами. Двигатели работали на холостых оборотах, выбивая из-под багажников белесый дым. Одна из машин была милицейская. Шофера, постукивая теплой обувью, переговаривались тоже, как в бане, обо всем на свете — о зарплате, о калыме, о детях, о квартирах, анекдоты травили: «Петька на антенну полез. — Красивое имя «Анте-енна!» — и только об одном молчали, о том, когда кончится загул начальства, не положено говорить об этом, терпеть положено, хоть до утра, они были настоящие профессионалы.
Глава тридцатая Копия из нижнего ящика
Соня проснулась от ужасной головной боли, еле-еле открыла глаза, увидела на потолке витой провод к люстре, чей-то частный дом, непонятно, чей. Ковер возле дивана, и на стене ковер, на нем портрет женщины в черном, заломило виски, затошнило, и Соня закрыла глаза, ожидая, когда боль пройдет. Где же она? Вчера что-то ужасное было… Боль усилилась, Соня застонала, есть ли здесь живая душа, ей нужна помощь, ей нужна скорая помощь. Тошнит, сейчас ее вывернет наизнанку. Появилась женщина, похожая на портрет, только уже пожилая, носатая, неприятная такая карга в бигудях и в халате.
— Помоги-и-те, — еле выговорила Соня. — Ой, врача мне. Ой, прошу вас…
— Чего, голова? — спросила карга. — Сейчас.
Она принесла водки в стакане, много, и у Сони от запаха мгновенно подкатило к горлу, она свесилась с дивана в мучительной рвоте. Женщина бросилась загибать ковер на полу, потом грубо за волосы подняла ей голову, подставила стакан к губам: «пей». Соня отшатнулась, но та не отставала — пей, дура, сейчас все пройдет, — силой влила ей водку, разлила по лицу, Соня вынужденно сделала глоток-другой и откинулась на подушки. Все обожгло внутри и действительно стало легче. А эта карга носатая принесла еще водки и таблетку аспирина и заставила опять выпить. Соня полежала еще недолго, голове стало легче, обойдемся без скорой. Но сколько сейчас времени, ей же на работу! Да и как там дома папа с мамой, она не говорила, что будет где-то ночевать. Гос-споди, уже девять. Что ей скажет Роман Захарович? Поднялась, все-таки поташнивало. Да еще накатывать стали подробности кое-какие вчерашнего, картинки выплывали из мрака, магнитофон гремел, записи вчера ей казались такими клевыми. Но кто ее сюда привез, в чужой дом к этой женщине? Какое неприятное морщинистое лицо, у нее тут что, подпольный вытрезвитель?..
Соня с ужасом вспомнила, что Михаил Ефимович от нее вчера отвернулся, поручил ее каким-то нахалам… Она еще вспомнит, вспомнит, а сейчас нужно срочно добраться до комбината. Носатая карга позвала ее и она нетвердым шагом прошла на кухню, здесь плита топилась, потрескивали дрова. Есть совсем не хотелось.
— Чашку чая тебе? Соня покачала головой.
— Может, тебе косяка зарядить?
— Что? Как вы сказали?
Карга поджала губы, не стала уточнять. Соня осмотрела себя — какой-то халат странный. Пошла одеваться, лифчика не было, поискала на диване, за диваном — бесполезно. И трусиков нет. Хорошо хоть брюки нашлись и свитер. Пальто на месте, и платок белый, и сумка. Можно ехать.
— Ты вчера сказала, деньги выиграла, — сказала женщина у порога. — Проверь, чтобы не было разговоров. — У нее и речь была грубая, Соня подумала, что она лагерница. Выиграла? Соня не могла играть, она не умеет, в очко разве. Шахматный столик всплыл в памяти, может быть, она в шахматы играла? Открыла сумку, в самом деле, в боковом кармашке деньги по двадцать пять, восемь штук, откуда? Если просто так кто-то дал — много, а если за дело кто уплатил — вроде бы мало.
— Оставь на бутылку, — сказала женщина. — А то привезут в другой раз, опохмелиться нечем. — Она в усмешке скривила губы, на щеке у нее сразу прорезались черточки морщин. Соня попыталась пальцами выдвинуть из пачки одну купюру, двадцать пять, а она прилипла и тащила за собой остальные, Соня кое-как ее отщепила, подала со словами: «Спасибо», — хотела сказать «за гостеприимство», как ее учили в школе, совсем недавно, но подумала, что гостепримство тут не подходит.
Она вышла на улицу, спустилась с крылечка, не узнавая свой Каратас, как будто ее в чужой город перевезли. От морозного воздуха закружилась голова, опять толчком-толчком затошнило, «ой, мамочка»! Она постояла, держась за дерево, голова прояснилась, мысли стали резвее, сейчас она, кажется, все-все вспомнит. Михаил Ефимович ее продал, за сколько? Они дали ей покурить, Соня догадывается, наркотик дали и не отходили от нее, так и терлись возле, так и терлись, а она не замечала их, плыла на облаке, ей музыка помогала, и этот свет, сплошное блаженство, она ничего такого прежде не испытывала, зато сегодня — о, господи, боже мой! Как же сообщить домой? Что придумать, они наверняка уже подали в милицию на розыски… Ах, эта ужасная тошнота утром. И Михаил Ефимович — предатель. Не то слово. Нет, она ему не простит.
В кабинете директора шла планерка, он ее отчитает за опоздание, пусть, переживем, главное — отомстить этому козлу жирному, этой свинье московской, он продал ее, он не может просто так, за спасибо. Потом еще была какая-то игра с секундомером, она не может вспомнить, какой-то калейдоскоп цветной, все крутилось, вертелось, кажется, ее на руках носили, у всех были рожи, рыла были какие-то и визг она помнит: «Пять минут кончились, ставка удваивается!» Это рыжая девка кричала, пацанка, восьмиклассница. Нет, она должна отомстить. Господи, она же отлично помнит про деньги! У нее было четыреста рублей вчера, не двести, карга носатая ополовинила ее выигрыш. Козел Мишка, что она ему плохого сделала? С точки зрения пошлой морали, она отдала ему самое дорогое — девичью честь. Кто это сказал — есть время собирать камни, и есть время бросать камни? Соня не помнит, было ли у нее время собирать, но сейчас пришло время бросать, и она бросит огромную каменюку, валун на голову этому Мишке-козлу.
Кончилась планерка, выходили главные специалисты, здоровались, она отвечала, не поднимая глаз, печатала на машинке, что взбредет, а когда все вышли, заглянула к директору.
— Мне не звонили, Роман Захарович?
— Мать звонила.
Она подняла на него глаза.
— Что вы ей сказали?
— Послал тебя в бухгалтерию, позвоните попозже.
У директора вид такой, будто не было пьянки, он даже как-то помолодел, румяный сидит. Посмотрел на нее довольно-таки неприязненно. Ладно, у нее время бросать камни. Ей бы очень хотелось сейчас послушать мнение умного человека, умного-разумного, почему тогда, зимой, две анонимки, которые ей поручил напечатать Василий Иванович, она порвала и развеяла по ветру, никакая криминалистика не разыщет, а третью бережно хранит до сего дня, вот здесь, в левом нижнем ящике своего стола — почему? Загадка. Очень ей интересно узнать, сама она не может объяснить собственное поведение — две порвала, а третью оставила и берегла среди пустых конвертов, коробок с кнопками и скрепками, флаконов с чернилами для авторучек, среди всякого хлама. Можно было забыть про конверт и нечаянно выбросить, но нет, она помнила, мало того, сегодня убедилась, что именно на эту копию в нижнем ящике она, оказывается, надеялась. Вот что самое интересное и загадочное. Она достала конверт, перепечатала копию заново в двух экземплярах и добавила еще: «Обращаюсь в КГБ, потому что присланные проверять из прокуратуры Союза два молодых человека надрались в сауне до позеленения вместе со своими контролируемыми и проиграли в преферанс сигнал, посланный отсюда в прокуратуру».
Она нашла телефон дочери Мельника, позвонила, женский голос ответил, что Михаил Ефимович сейчас в гостинице с московскими товарищами, телефон можно узнать через администратора. Соня позвонила, узнала, записала на бумажке.
Сейчас я с тобой поиграю, Мишка-козлик, ты меня будешь долго помнить! Ты попляшешь у меня на веревочке, получше, чем в театре Образцова. Под шорох моих ресниц ты мне выложишь сейчас дрожащей рукой тысячу рублей, как минимум.
Набрала номер — и как раз на него попала.
— Это вы? Соня говорит.
— Здравствуй, золотце. Как ты себя чувствуешь? — Будто она ему родная дочь, будто вчера не было никаких гадостей.
