Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

как начал пля­сать. Они все: «Вот это да!» Оказывается, он в Москве учился в танцевальной школе.

Так вот, мы пошли по реке Чугуев — Северский До­нец, встретили «раму». Он за ней, а я, ведомый, — за ним. Догнали ее, он чуть-чуть пострелял, я тоже. Она задымила и сразу ушла вниз. Мы сели, доложили, нам засчитали групповую победу.

С Химушиным вместе я сделал 18 вылетов. Но вско­ре погиб он. Они вдвоем с Ширяковым каждое утро, только начинало светать, по одному и тому же маршру­ту летали на разведку в район Донбасса. Если сейчас анализировать, конечно, глупо это было — не менять маршрут. Видимо, их подстерегли, и Химушина сбили. Он сел на своей территории, но стукнулся при посадке. Посмертно ему было присвоено звание Героя.

Когда Леву нашего сбили, мы на самолетах написа­ли «за Леву!». Мстили за него... И как летчик, и как че­ловек он был очень уважаемый. Жалко его очень было.

—  Вы боевые действия начали на Як-7. Что это за машина?

—  По сравнению с Як-3 и даже Як-1 самолет этот был тяжелый, на нем особо не покрутишься. (Хотя в конце войны мне приходилось летать на Як-9Т — он был еще тяжелее, как штурмовик.) Огневая мощь меня устраивала. А вот Як-3 машина была исключительная, просто игрушка. Да, запас топлива был на нем неболь­шой, но позволял находиться в воздухе час — час и 15 минут, а если бомбардировщиков сопровождали на вы­соте, то и побольше. Кабина тоже была удобная.

Приходилось лететь на разных самолетах. В эскад­рилье они не были закреплены за летчиками — не хва­тало. Какой подготовят, на том и летишь. Личные само­леты были только у командиров эскадрилий, их замов, командиров звеньев, поскольку на них стояли и прием­ники и передатчики, а у рядовых летчиков почти всю войну были только приемники.

— С какого вылета вы начали чувствовать себя в воздухе более-менее свободно и научились видеть все, что происходит вокруг?

— Пожалуй, понимать, что происходит в воздухе, я стал после пятнадцати-двадцати боевых вылетов. Дело в том, что на первых вылетах явно не хватает внимания следить за обстановкой. Тут остается одно: держаться за ведущим. Он принимает решение, а ты должен не ото­рваться от него. Состояние очень напряженное, — это же война, знаешь, что тут убивают. Летчик-истребитель дол­жен видеть воздух. Если не досмотрел — расплачивай­ся. Постепенно втягиваешься, но в любом случае, сколь­ко бы потом ни летали, напряженность присутствует. Это не мандраж, а собранность и готовность к бою.

В боях на Курской дуге мы в основном занимались сопровождением штурмовиков. Потери они несли очень большие. Сколько же их лежало по трассе от Кур­ска до Белгорода! Нам за потерю «ила» от истребите­лей противника боевой вылет не засчитывался. Так что наша задача — сохранить «илы». Для этого нужно было никуда не отвлекаться, только смотреть, чтобы их не тронули. Обычно «илы» ходили восьмерками. Для их прикрытия выделяли не меньше звена или шестерки истребителей.

До цели штурмовики шли на высоте 1000—1200 метров. Если мы сопровождаем их звеном, то две пары идут по бокам строя, а если нас шестерка, то еще пара идет чуть сзади-сверху. Скорость мы держали пример­но 450 километров в час за счет маневра по высоте и направлению. Немцы на встречном курсе к «илам» не подойдут, поэтому основное внимание уделяли задней полусфере. В тот период как раз немцы начали приме­нять атаки строя штурмовиков сзади-снизу. Они пикиро­вали, набирая скорость позади строя «илов», подходили к ним на бреющем и били в брюхо. Крутиться приходи­лось очень много. Отбил атаку — и тут же возвращаешься на свое место. Если у немцев атака не получилась, они тут же уходили на солнце или в облака, после чего обя­зательно старались атаковать еще раз, но скорее всего уже сверху по ведущему группы «илов». Когда «илы» подошли к цели, встали в круг, мы тоже метров на 400—600 над ними примерно в таком же круге. Смот­рим, чтобы их не атаковали при выходе из пикирова­ния. Очень нужно быть внимательным и при сборе груп­пы: немцы иногда пытались атаковать именно в этот момент.

Домой «илы» возвращались на бреющем полете (до 100 метров), а мы метров на 600 шли. Снизу к ним уже никто не подлезет, а мы сверху прикрываем, и обзор у нас хороший. Такая тактика была правильной.

Более того, если какой-то «ил» был подбит и отста­вал от остальных, то он все равно мог рассчитывать на нашу защиту. Мы всегда прикрывали основную группу и последнего. Как результат, я не помню, чтобы в на­шем полку когда-то не засчитали боевой вылет из-за потери «илов». Каждый командир группы истребителей докладывал начальнику штаба о результатах сопровож­дения. А перед командиром в свою очередь отчитыва­лись мы, летчики. Помню, говоришь: «Товарищ коман­дир, задание выполнено. Какие замечания?» — «Моло­дец, хорошо держался», — слышишь в ответ.

—    Каким было ваше отношение к летчикам-штурмовикам?

—   Мы не то что уважали — жалели их. Мы знали, что они очень незащищенные. Сначала у них даже стрелка сзади не было, потом посадили стрелка, и хоть какая-то появилась опора. Их очень много сбивали. Я, истре­битель, на «иле» не смог бы летать. Они же «слепые»! У них везде броня, летчики ничего не видят. К нам ино­гда были претензии, что, мол, они нас не видели: «Мы летали, истребителей не было». Конечно, если перед носом не пролетишь, не заметят. Помню, когда мы стояли на Украине, был перерыв в боевых действиях, и мы отрабатывали стрельбу по конусу, таскал который «ил». Командир полка решил сам пролететь. И вот Ми­хаил Васильевич взлетел на «иле», сделал два круга и сел. Его спрашивают: «Ну, как?» — «Гроб». Я бы в жизни не смог летать, например, на бомбардировщике. Там летчик как извозчик, только выполняет распоряжения, которые ему штурман дает. Это не по моему темпера­менту. У нас же абсолютный индивидуализм.

Надо сказать, что бомбардировщики сопровождать было куда проще: они идут на большой высоте — 5000 м. Мы поднимаемся до 6000 (мы без кислорода на такой высоте летали). Бомбардировщики спокойно идут, группой — девяткой: тройка, тройка и тройка. Пришли они в нужное место, отбомбили и разворачиваются на той же высоте. С ними хлопот особых не было.

— За полтора года войны у вас 117вылетов. По­лучается, что редко летали, почему так?

— Полк воевал все лето 1943 года, а в октябре мы уехали в Саратов, где пробыли до марта 1944 года, по­лучали самолеты. Весной 1944 года было затишье, ле­тали только разведчики. Полк начал боевые действия с июня 1944 года. Лето воевали, а потом опять перефор­мировались. Соответственно поэтому у меня не так много боевых вылетов.

Мы летали столько, сколько требовало командова­ние. Больше летать не напрашивались, но и от вылетов не увиливали. Мы выполняли свою боевую работу. Всего я сбил один ФВ-190 лично, «раму» и два Ю-87 в группе...

Так что перерывы в боевой работе связаны только с получением новой матчасти или переформировкой. Ни­каких перебоев со снабжением горючим или снаряда­ми не было. Естественно, в период вынужденного без­действия мы летали, поддерживали технику пилотиро­вания. Например, под Одессой весь полк освоил ночные полеты. Вели учебные воздушные бои. Причем иногда даже после боевых вылетов. Помню, договори­лись мы однажды с Симакиным, моим ведущим. И вот, все садятся после задания на аэродром, а мы набира­ем высоту, разошлись и начинаем вдвоем учебный воз­душный бой. Минут 5—10 покрутились и садимся. На Украине наш командир полка Кузнецов на «яке» схлест­нулся с командиром 5-го гвардейского Цимбалом на Ла-5 (мы их полк «лопатниками» называли). Крутились, крутились, но так в хвост, чтобы наверняка сбить, никто из них не сумел зайти. Так что безделья не было.

— Какие характеристики истребителя были наи­более важны в ту войну?

— В первую очередь скорость, маневренность. Вот Як-3 был маневренный, но сказать, что он сильно ско­ростной был, нельзя. Скорость хорошая у него была, за 600, но не более того.

Если говорить вообще о «яках», то управление ша­гом винта и двигателем в бою не отвлекало от пилоти­рования. Все это отрабатывалось до автоматизма. Ка­бина «яков», конечно, не совсем была доработана. Ле­том в ней было жарковато, зимой холодновато. Зимы­то какие раньше были! А в бою на «яке» жарко, конечно. Ведь мотор водяного охлаждения под тебя дышит. По­этому мы подшлемники носили, чтобы голова не особо мокрая была.

Фонарь кабины всегда закрывали. Над Бунцлау, ко­гда мы сопровождали «илы», по мне попали. Я