— Ни о чем, — проговорила Марья Ивановна и еще горчее залилась слезами.
Не понимая причины, Иван Данилович насилу унял слезы ее.
— О чем же ты плакала?
— Мне показалось, что вы передумали… Филат вам, бог знает, что наговорил…
— Помилуй, я буду слушать Филата! Вот тебе раз!.. Что я, Вася, что ли, которому он сказки рассказывает… Филат! — крикнул Иван Данилович, — укладывай! да переносить все в дом!
— Да что, Иван Данилович, я уж вам не слуга: я служил вам, покуда вы на царской службе были; а теперь у вас там, чай, есть целая дворня…
— Как ты смеешь грубиянить?
— Я не грубияню, а правду говорю.
Иван Данилович вспыхнул гневом и заходил по комнате.
— Я сама уложу все, — сказала Марья Ивановна и бросилась все прибирать.
— Уж не извольте беспокоиться, сударыня, — сказал Филат, — не ваше дело.
В это время вошел человек, присланный от Чарова.
— Барыня приказала просить вас поскорее к себе, — сказал он, — а если что нужно переносить из поклажи, так я привел с собой двух человек.
— Вот кстати, — сказал Иван Данилович, — распорядись, душа моя, а я пойду.
— Хорошо, — отвечала Марья Ивановна с веселым взором и велела было пришедшему человеку нести чемодан.
— Куда нести? — крикнул Филат, — нет уж, я не дозволю чужому человеку дотронуться до господского: я за все отвечаю. Ступай, брат! на руках-то тебе ничего не достанется нести: у нас есть бричка. Всякое дело хозяина знает. Ступай!
— Как прикажете? — спросил лакей у Марьи Ивановны, воображая, что Филат, верно, пьян.
Затронутое самолюбие взволновало ее, но, боясь грубого Филата, она проговорила:
— Ступай! он сам уложит и перевезет.
Ни слова не говоря, надутый, как мышь на крупу, Филат исполнил свое дело; уложил все в бричку, запряг лошадей и донес Марье Ивановне, что все готово.
Переезд был не далек. Флигель по ветхости неудобен был для жительства. Ивану Даниловичу с семьей отвели две комнаты в доме; две комнаты, проникнутые насквозь тлением; но потолок еще держался, стены стояли; обои прикрывали смертные недуги их; но гноище проросло грибами из-за подполья. Их очистили, и комнаты, уставленные прочной старинной мебелью, показались для Марьи Ивановны, после черных и душных изб, роскошью, какой лучше желать нельзя.
Для прислуги дан был дворник и его единородная дщерь Татьяна. О завтраке, обеде, ужине, самоваре нечего было беспокоиться: в определенное время все это являлось, как в волшебных сказках. Толстый буфетчик придет, молча раскинет скатерть, поставит приборы, принесет кушанье, доложит: «Готово кушать, самовар готов!» — и дай бог только хороший аппетит.
Филату негде уже приткнуться, не о чем похлопотать. Ходит, повеся голову, посмотрит на все да вздохнет. Ивану Даниловичу некогда обращать на него внимание. Иван Данилович написал уже прошение об отставке, отослал с нарочным в город на почту и стережет здоровье Саломеи, которая что-то расхворалась. Марья Ивановна и позабыла о Филате. Она еще восхищается всеми удобствами новой жизни.
Ходит Филат как убитый; сначала звали его на кухню обедать; «убирайтесь вы, с вашим обедом!» — отвечал он. Оставался еще запас черного хлеба, испеченного им для господ и для себя. Отрежет ломтик, съест, запьет водицей и сядет на крылечке или пойдет к воротам, как дождевая туча. Там никто не видит, как он утирает слезы.
Пройдет мимо его Иван Данилович, он встанет и стоит, повеся голову, покуда он пройдет. Но что-то у него на душе, что-то он сказал бы ему, да язык не поворотится. Вот вышел запас хлеба, провианту нет, неоткуда получать, а просить куска хлеба Филат не станет. Денег у него ни копейки.
Думает Филат думу, и надумался. Вошел к Ивану Даниловичу, который занят был составлением лекарства.
— Иван Данилович, — сказал он тихо.
— Что тебе?
— Извольте уж отпустить меня в полк, что мне здесь делать?
И с этими словами Филат утер рукой слезу, выступившую из глаз.
Иван Данилович взглянул на него, и хрустальная ступочка выпала у него из рук, разлетелась надвое; невольным движением столик, на котором он разложился с своей аптечкой, грохнулся; стклянки, пузырьки разлетелись вдребезги.
Марья Ивановна вскрикнула от испугу.
— Иван Данилович, что вы наделали! — вскричал и Филат, бросясь подбирать все с полу.
Иван Данилович всплеснул руками и онемел.
— Это все ты, проклятый! — крикнул он наконец, — пришел тут толковать мне под руку!
— Да, кто ж как не я… Я, Иван Данилович!.. До сей поры служил верой и правдой, худого слова от вас не слыхал; а тут… ну, да уж что говорить! Позвольте мне идти в полк.
— Ступай, убирайся!.. Вот тебе и все… Что я теперь буду делать без аптеки?… Господи!..
— Так так-то, Иван Данилович, на прощанье-то… Бог с вами!.. Прощайте, Марья Ивановна!.. Васенька!.. — И Филат зарыдал, выбежал вон, схватил свою амуницию, накинул сумку на плечи, перекрестился и пошел.
В это самое время Саломея лежала на диване и охала. Чаров ходил в каком-то недобром духе по комнате.
— Долго ль я буду ждать его? этого коновала!
— Послал, ma ch?re… Сам пойду.
И Чаров, нахмурив брови и плюнув, так, чтоб больная не слыхала, пошел к Ивану Даниловичу. Иван Данилович сидел, повеся голову, а Марья Ивановна, приклонив голову к нему на плечо, утирала слезы. Перебитая вдребезги аптечка стояла перед ними на столике, как ящик Пандоры,[246] из которого вышли все их несчастия.
— Что ж, Иван Данилович, — крикнул Чаров, входя, — скоро ли вы?
Иван Данилович и Марья Ивановна вздрогнули от неожиданного его появления и строгого голоса.
— Беда случилась, — проговорил робко Иван Данилович, вставая со стула.
— Что такое?
— Вот… разбилась… — отвечал Иван Данилович, приподнимая с полу отбитое горлышко пузырька.
— Что ж вы будете делать теперь? лечить без лекарства?
— Я напишу рецепт… можно послать в аптеку…
— В какую аптеку? в город: почти сорок верст? Через час понадобится новое лекарство — опять посылай? Десять раз на день будете переменять лекарство, и все посылай?
— Что ж делать… свойство болезни такое…
— Скажите пожалуйста! Больной виноват, что вы не отыщете в своей медицине, чем его вылечить!..
— Нет-с, это не то… Если бы, собственно, болезнь… так на болезнь есть лекарство, — начал было Иван Данилович, но доброе сердце его и робость не договорили правды.
— Позвольте, — сказал он, — я сам съезжу в город, пополню аптечку… поутру я возвращусь…
— У-урод! — проговорил Чаров про себя. — Извольте ехать! да прошу вас скорей!
Приказав запрячь немедленно же тройку в повозку, Чаров, задумавшись и в тревожном духе, сам отправился на конюшню, простоял безмолвно, покуда запрягали лошадей, потом начал ходить по двору; казалось, что он боялся войти к Саломее до возвращения доктора из города.
— Ох! уж мне эти болезни! — проговорил он, наконец, направив стопы к дому. — Оханья, стоны, жалобы… Уурод! говорит, что это не болезнь!.. Здоровая скаатина! По нем все притворяются страждущими, выдумывают разные боли, чтоб только иметь удовольствие пить его поганое лекарство!.. Какая скука!.. Фу!
