зачитывался срок службы – за год в ПТА в послужном списке писали полтора года.
– Как распределяли офицеров, прибывших на пополнение в дивизион?
– Пришел из армейского резерва в штаб дивизиона вместе с Казариновым. Представились командиру по случаю прибытия в штаб. Сунули нам в руки по полстакана с чистым спиртом, выпили… Казаринов попал в батарею старшего лейтенанта Романова, а я в батарею старшего лейтенанта Салтыкова. Начал потихоньку вживаться во фронтовую жизнь, набираться боевого опыта. А потом начались упорные февральские бои вокруг Корсунь-Шевченковского котла. В марте 1944 были тяжелейшие бои под Проскуровом, за которые дивизия получила наименование Проскуровской.
Мы первыми ворвались на станцию Гречаны, забитую немецкими эшелонами. Помню, как захватили «сладкие трофеи» – мешок с мармеладом. Весь март и апрель на пределе человеческих сил, пробиваясь через непролазную весеннюю украинскую грязь, мы вели бои с немцами. И только в мае 1944-го фронт встал в предгорьях Карпат.
– Первую свою встречу с немецкими танками помните?
– Первая серьезная встреча во время удачного для немцев прорыва из Корсунь-Шевченковского котла. Мы стояли на внешнем обводе окружения в районе села Кобеляки. Шел снег. Немецкие танки стреляли из оврагов, скрываясь за домами. За короткое время были уничтожены две пушки из нашей батареи. Я стоял с орудием у занесенной снегом дороги. К нам подошел взвод СУ-76. Взводный спросил: «Где тут дорога?» А вокруг все засыпано снегом. Из-за домов появилась немецкая самоходка «фердинанд». Мы сделали по ней три выстрела, но снаряды чиркнули по броне, отлетали рикошетом, как мячики. СУ-76 прошла вперед метров десять, и тут снаряд из немецкой самоходки прошил «сушку» насквозь, а потом немец добавил в нее еще два снаряда. Так погибли наши самоходчики. Я побежал к установке, хотел снять прицел-панораму с орудия. Заглянул внутрь, а там… Чья-то оторванная рука, все в гари и дыму, месиво. Панораму заклинило, снять ее не могу. И тут я понял, что мне надо срочно сматываться, один бак у самоходки еще полный, и если сейчас немец выстрелит по ней, то от меня и воспоминания не останется. Я вылетел из самоходки, залег, прополз несколько метров, как снова болванка прошила СУ-76 насквозь. А потом еще с десяток снарядов прилетело. Страшный был момент… Немцы свободно доставали нас пулеметным огнем, начался сильный минометный обстрел. Ящики со снарядами на нашей огневой загорелись от пулеметной очереди. Мне приказали отойти на несколько сот метров за овраги. Покатили пушку. На отходе попали под артобстрел бризантными снарядами, фронтовики знают, что это за «удовольствие»… Вдруг наводчик орудия, молоденький татарин, вспомнил, что забыл прицел на огневой. Вернуться за прицелом он отказался, говорил: «Не пойду! Там немцы!» Пришлось заставить. Вот такой был мой первый опыт «борьбы с танками противника».
– Когда Вы приняли батарею под командование?
– Первый раз пришлось принять командование батареей в марте 1944 года под Проскуровом. Во время боя случилось ЧП, внезапно исчез комбат-2, старший лейтенант Салтыков. Через несколько часов его нашли в стоге полусгнившей соломы. Он был невменяем, бормотал что-то невнятное. Его повезли в госпиталь для выяснения – действительно ли он тронулся умом или придуривается, чтобы скрыть дезертирство. А свихнуться в ПТА было легко. Салтыков из госпиталя к нам не вернулся. Меня назначили командиром батареи, но в июне того же года я вернулся к обязанностям командира огневого взвода и снова стал комбатом только через несколько месяцев.
– Были случаи, что бойцы сходили с ума?
– Бывало. Помню, в Карпатах к нам пришел на пополнение солдат Бураков, молодой парнишка. Внешне выглядел спокойным, только был чрезмерно молчаливым… Все хорошо, но по ночам он будил и пугал нас дикими криками, какими-то предсмертными воплями. Выяснилось, что однажды ночью Буракова и его трех товарищей, уснувших в боевом охранении, захватили врасплох немецкие разведчики. Бураков успел затаиться в кустах, накрывшись плащ-палаткой. Одного его товарища немцы сразу уволокли к себе, забив рот кляпом. А двоих других немцы долго душили и резали. То ли ножи были тупые, то ли солдаты сильно сопротивлялись. Бураков лежал в кустах и, умирая от страха, видел это жуткое зрелище, как хрипели и дергались тела его погибающих друзей…
И каждую ночь он видел эту картину во сне. Стал панически бояться темноты.
Со временем эти ночные припадки участились, и психика Буракова окончательно сломалась. Его отвезли в санбат, и к нам он уже не вернулся.
– Почему в июне вы ушли снова командовать взводом?
– Из резерва прислали нового комбата. Служил он ранее командиром гаубичной батареи в полку РГК, под Курском был тяжело ранен и после годового скитания по госпиталям и офицерским резервам он возвращался на передовую. Батарея занимала позиции у подножия высоты, прозванной нами «Кобыла».
Вдруг, вижу, к нам едет на «виллисе» начальник штаба дивизиона капитан Макухин. Я еще удивился. Штабные к нам никогда носа не казали, того же Макухина я последний раз видел на батарее в феврале, и то во время затишья… Рядом с Макухиным был высокий статный, усатый и уже немолодой капитан. Новенькая с иголочки форма, начищенные до блеска хромовые сапоги, редкая на фронте кавалерийская портупея. На груди – боевые ордена и две медали. Вид строгий, внушительный. Я, как положено, доложил начштаба – обстановка спокойная, имеем полный БК, потерь на батарее нет, держим огневые позиции по гребню высоты, и так далее.
Макухин пожал мне руку и сказал: «Привез вам командира батареи».
Новый комбат начал принимать у меня дела. В первую очередь его возмутило мое имя-отчество, как это, Моисей Исаакович, а не Михаил Иванович, например.
Потом он потребовал показать ему блиндаж комбата. И когда он узнал, что у меня нет отдельного блиндажа и что я сплю вместе со вторым расчетом в ровиках возле орудия, – его изумлению не было предела.
Его реакция на услышанное была следующей: «Подрываешь дисциплину и авторитет офицера! Ничего, я наведу у вас порядок!..»
Собрал новый комбат личный состав батареи и хорошо поставленным командным голосом предупредил, что не потерпит никаких нарушений воинских порядков и уставов. В тот же день бойцы батареи стали строить этому комбату огромный блиндаж с отдельными отсеками для ординарца и телефониста.
И зажил этот комбат барином, поражая всех своим высокомерием, неразумной требовательностью. У орудий он почти не появлялся…
К солдатам относился свысока, с подчеркнутым пренебрежением.
Все его придирки облекались в строго уставную форму. Бойцы начали роптать: «Что за надзирателя к нам прислали…» Ненависть и черная злоба по отношению к комбату копились в сердцах солдат батареи.
На передовой стояло затишье. Вдруг комбат отлучился и вернулся на батарею с женщиной! Привез на передовую деревенскую девушку 19 лет, которая уже успела ему родить в тылу ребенка! Познакомился с ней в госпитале, где она работала санитаркой. Это же надо додуматься, привезти гражданского человека на передний край. А потом этот комбат вообще «съехал с катушек».
Приревновал одного из командиров расчетов к своей даме и ночью, выбрав момент, когда у пушки никого не было, незаметно запихал в ствол орудия дерна.
Пушку должно было разнести при первом же выстреле, а весь расчет убить или покалечить. И меня заодно отправить на тот свет или в штрафную…
Хорошо, что ребята заметили, как комбат крутился на огневой.
Мы быстро прочистили ствол. Вскоре с НП комбата поступила команда: «Ориентир такой-то, немецкий наблюдательный пункт на дереве. Открыть огонь!» Этот подлец и хладнокровный убийца хотел понаблюдать, как весь расчет вместе с орудием взлетит на небо.
Мы выстрелили четыре снаряда, три из них попали точно в цель.
Комбат пришел на огневую и сквозь зубы процедил: «Ты, Дорман, оказывается, у нас хитрец. Но со мной тягаться – молод еще, кишка тонка. Ничего, доберусь я до вас, от меня никто не уйдет!..» И вот с таким дерьмом пришлось воевать рядом.
Командир дивизиона Кузнецов знал все, что творится у нас, вероятно, у него был «штатный стукач» на
