Среди красных вождей том 1

type='note'>note 132имени совета солдат и матросов. Я увидел знакомое по прежним сношениям лицо. Но он только взглянул на меня. По его глазам я видел, что он великолепно узнал меня, но он тотчас же отвернулся и услужливо и заискивающе обратился к жандармскому вахмистру…

IX

Поздно вечером, 17-го января, на третий день аре­ста, голодные и измученные, мы были в Берлин. Жан­дармы повезли нас на Вильгельмштрассе, в Мин ин. дел. В вестибюле мы встретились с только что при­везенной с нашим поездом из Гамбурга Е. К. Ней­декер, арестованной на моей консульской квартире, ко­торую они вместе с Коноваловым оставались хранить… Я снова пытался протестовать… Дежурный чиновник, расписавшись в получении арестантов, при нас же позвонил по телефону тайному советнику Надольному. Я стоял у аппарата и, по странной случайности, слышал весь разговор. Чиновник сообщил, что нас достави­ли в министерство, и спрашивал, что с нами делать?

— Отправьте их под надежной охраной в Полицейпрезидиум на Александерплац, — услыхал я резкий голос Надольного.

— Но господин консул протестует против сво­его ареста, указывая на свою дипломатическую непри­ косновенность… Он требует, чтобы ему разрешили поместиться в гостинице, он даст подписку о невыезде.

— Я сказал, — ответил Надольный резко, — отправьте его в полицейпрезидиум… Протесты!… Кон­ чилось их время, слава Богу!..

Был вызван военный караул. Молодому note 133лейтенанту, почти мальчику, было поручено доставить нас в тюрьму. Он взял с собой на помощь еще одного сол­дата. Нас усадили в автомобиль и повезли по мрачным улицам Берлина, только что пережившего новый путч, во время которого были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург, в Полицейпрезидиум. Юноша лейтенант был настроен воинственно, он все время держал в руках револьвер, направленный на меня, и поторопился показать нам свою власть, когда я обра­тился к жене с каким то вопросом.

— Замолчать! — свирепо крикнул этот юноша. — Не сметь разговаривать!.. Еще одно слово и… — он многозначительно указал на свой револьвер.

Мы ехали молча. А кругом в морозном воздухе время от времени раздавались еще выстрелы, то одиноч­ные, то небольшими залпами, свидетельствуя о том, что путч не был еще окончательно ликвидирован…

Уже в канцелярии Полицейпрезидиума, на вопрос чиновника, за что я арестован, я снова заявил протест, на который в виде ответа последовало недоуменное пожимание плечами.

После некоторых формальностей нас развели по камерам. Меня не обыскивали, но мою жену надсмотрщица заставила раздеться до нага в холодном коридоре и тщательно обшарила и ее и ее пожитки… В тюрьме Полицейпрезидиума тоже все было запущено, бы­ло холодно, грязно… Не раздеваясь, я повалился на койку, дрожа от холода и от смертельной усталости… Рано утром я потребовал, чтобы меня свели в канцелярию, где я снова написал протест и потребовал объяснения при­чины моего ареста. Смотритель, ознакомившись по моим словам с моим делом, стал меня утешать, говоря, что это должно быть, просто недоразумение, которое немед­ленно рассеется. Он тут же позвонил в мин. ин. дел note 134и сообщил о моем протесте и о моем болезненном состоянии. Ему ответили, что чиновник, которому поруче­но расследование дела, уже выехал в Полицейпрезидиум и скоро объяснит мне все.

И действительно, скоро меня снова позвали в кан­целярию в особый кабинет, где я увидел маленького чиновника министерства ин. дел, приходившего ко мне иногда в посольство с поручениями от Надольного, фон Треймана, а рядом с ним еще одного гос­подина, как оказалось, полицейского комиссара по уголовным делам. Я сразу же потребовал объяснения причины такого явного нарушения моей неприкосновенности. Но, разумеется, я никакого удовлетворительного ответа не получил. И затем начался допрос.

— Вы обвиняетесь, — начал фон Трейман, — в том, что, находясь на дипломатическом посту и поль­ зуясь экстерриториальностью, занимались пропагандой, тратя на это имевшиеся в вашем распоряжении средства. Это во первых. А во вторых, в том, что, находясь в Гамбурге и в Хадерслебене, куда вы выехали без разрешения, вы сделали попытку нелегально уехать из Германии. Угодно вам будет отвечать на эти обвинения.

Я изъявил полное согласие дать объяснения.

— Прежде всего, — сказал чиновник, — не при­знаетесь ли вы чистосердечно, сколько точно вы израс­ходовали денег на пропаганду… Имейте в виду, что чистосердечное указание смягчить вашу участь, что мы, в сущности, хорошо знаем ту сумму, которую вы упо­требили на преступные цели. Но нам нужно ваше чи­стосердечное признание…

— Прежде всего, — ответил я, — я категорически отрицаю взводимое на меня обвинение, что и прошу note 135записать в протокол: никакой пропагандой я не занимал­ся, почему и не мог тратить на нее денег.

— А, хорошо, хорошо, — с хитрой улыбкой опыт­ного следователя ответил фон Трейман. — В таком случае, не будете ли вы любезны точно указать, какую сумму вы израсходовали в Гамбурге?

— Точно я не могу указать, — ответил я, — у меня нет при себе отчета, он в моих делах в Гам­бурге, но приблизительно я истратил свыше 12 миллионов марок…

— Свыше 12 миллионов марок? — переспросил фон Трейман, не скрывая своего удовольствия по по­ воду так ловко выуженного у меня признания. — А вот как, вот как, очень хорошо… Господин комиссар, не угодно ли вам записать это признание господина консула… Да, так… А на какие именно, точно, цели вы израсходовали в один месяц вашего пребывания в Гамбурге столь колоссальную сумму денег?

— Если вопрос этот вас интересует, вам нуж­но взять мои бухгалтерские книги, которые остались в Гамбурге. Или, еще лучше, обратитесь в банк 'Дисконто Гезельшафт', где у меня текущий счет и где я хранил и храню все отпущенные мне суммы и через кото­рый я производил платежи по предъявленным мне счетам и требованиям.

Лицо у моего следователя вытянулось. — А, — разочарованно протянул он. — Но на что вы тратили деньги?

Я объяснил: на уплату пароходству и страховым обществам. Он стал наседать на меня и сказал, что ему хорошо известно, что я тратил и на другие цели. И он вытащил из досье номер газеты, в которой было отмечено мое пожертвование 1.000 марок в note 136пользу семей убитых во время революции (В качестве представителя советского правительства, я, действительно, пожертвовал через редакции одной газеты в Гамбурге, собиравшей на венки жертвам революции, 1.000 марок, оговорив в препроводительном письме, что вношу эту сумму вместо пожертвования на венок, как пособие вдовам и детям убитых во время гамбургской революции. — Автор.), и предъявил его мне. Я, конечно, подтвердил.

— Так вот, это и есть ваше преступление, — сказал фон Трейман.

— Так значит, все лица, которые внесли тогда те или иные пожертвования, тоже привлечены к ответ­ственности? — спросил я.

Он смутился, сказав, что это видно будет. Полицейский комиссар пришел ему на выручку и, отозвав его к окну, стал ему что то доказывать и в чем то убеждать его…

Не менее слабо было и обвинение меня в желании бежать из страны, правительство которой усиленно на­стаивало на моем отъезде из нее. Я тут же попросил разрешения мне обратиться к помощи адвоката. Фон Трейман резко отказал мне.

Из этого допроса так ничего и не вышло (Отмечу в виде курьеза, что фон - Тройман предъ­явил ко мне обвинение в том, что, находясь в Хадерслебене, я оттуда руководил революционным движением в Германии и принимал даже участие в последнем путче в Берлине перед самым своим арестом. Это же обвинение предъявил мне и допрашивавший меня впоследствии главный прокурор, доктор Вейс, повторил, как курьез, с