232немолодой рабочий, — времена такие, что прямо перекрестись, да в прорубь. Жить нечем. Как придет день получки, да как начнут с тебя вычитать не весть за что — а слова пикнуть не смей, а то сейчас тебя под жабры — ну, так вот как подсчитаешь, что осталось на руках то, так хоть плачь… Отдашь получку бабе то, а та и грыть: 'подлец, пьяница, опять пропил, креста, мол на тебе нет', и ну плакать да причитать… Эх, а какой там 'пропил', сам не знаю, за что повычитали, ну, известно, объяснить ей не могу… А хлеб, слышь, на Сухаревке уже 175 целковых за фунт, вот что… Видно и впрямь прогневали Господа - Батюшку не иначе последние времена пришли…
— Известно, — убежденно подтвердил его собеседник — последние… Вот слыхал, поди, на кьрест-то церкви Николы на Курьих Ножках знаменье явилось — всегда, то-ись и день и ночь, ровно лампада, свет какой то виден, народ вечно собравшись, глядит, бабы то плачут… А милиция, известно, разгоняет, потому не велено, чтобы знаменья, значить, народу являлись, а кто чего говорить об этом начнет, 'пожалуйте', мол, да и поведут тебя в Чеку, ну а там…
— Ну, уж чего там говорить, — известно… Нечего делать, надо записываться в партию… Ну, а что касаемо света на кресте, так это, брат, вещь умственная, понимать, значит, надо к чему он, свет то этот…
Я пересел в другой ряд. Там шли такие же разговоры: голод мол, ничего не поделаешь, надо запи сываться в партию…
— Непременно надо — поддакивала какая то бойкая бабенка. — Ведь в партии то сказывают, всего вдоволь дают… сахару сколь хошь, муки, да не note 233какой-нибудь, а самой настоящей крупчатки… ботинки, ситец, — прямо таки все что угодно, пожалуйте…
И снова разговоре о свете на кресте церкви…
Я открыл заседание. Я сказал несколько слов о значении 'ленинской' недели и о том, что ораторы выяснять подробно, зачем и почему организована эта неделя и почему следует пользоваться ею. Затем стали говорить ораторы. Когда очередь дошла до старика Кона, я в нескольких словах познакомил аудиторию с ним. Он не был блестящим оратором. Нет, он говорил совсем просто без ораторских выпадов, но, все, что он говорил было проникнуто глубокой искренностью, любовью к человеку, 'каков он ни есть' и такой же искренней врой, что коммунизм откроет двери всеобщего счастья… Его речь напомнила мне отдаленное детство: в церкви служил немудрый старый священник, просто верующий в Бога - Батюшку, и произносимые им обычные слова обедни были проникнуты такой неподдельной верой, что они захватывали всех…
Давая в свое время слово Коллонтай, я предпослал и ей несколько слов. Она стала говорить. Ей нездоровилось и она зябко куталась в роскошный меховой (черная лисица) палантин. И, начав свою речь как то вяло, она почти сразу же искусственно воодушевилась и привычным ораторским низкого тембра голосом продолжала свою речь в очень популярной форме, о задачах, лежащих на партии, и звать в нее 'для борьбы с врагами народа, буржуями и капиталистами, сосущими кровь пролетариата'… Искренности не было в ее речи, красиво и умело построенной согласно установленному 'коммунистическому подходу'… И закончила она ее широким призывом:
— Идите же, товарищи, к нам, в наши стойкие note 234ряды и в единении с нами, вашими братьями и сестрами вступите в беспощадную до победного конца борьбу с деморализованными, но все еще сильными остатками капиталистов, этих жадных акул, как вампиры сосущих народную кровь!… Идите, — сопровождая эти слова широким, красивым заученным жестом и порывисто сбрасывая с себя эффектным движением свой палантин, полной грудью уже кричала она: — Идите, двери Всероссийской коммунистической партии широко для вас открыты!..
Вас ждут ваши товарищи, ваши братья, кровью своей ознаменовавшие путь великой борьбы 'за лучший мир
И она эффектно сошла с трибуны, под гром аплодисментов…
Ораторы следовали один за другим… Речи кончились. Я сделал краткое резюме и пригласил всех, желающих войти в партию, записаться у секретаря собрания, у столика которого образовался хвост. Я сошел с эстрады. Ко мне стали подходить с вопросами 'клиенты'.
— А правда ли, товарищ, бают, что кто запишется, тем будут выдавать пайки, сахар, крупчатку, бо тинки?.. — спросила меня одна женщина.
— За что будут выдавать? — притворяясь, что не понимаю ее и желая выяснить себе миросозерцание этой 'клиентки', спросил я.
— Ну, как за что, — бойко отрапортовала она, — известно за что, за то, что мы согласились, вошли в вашу партию, что теперь вашу руку будем тянуть… Знамо, не зря тоже, это мы понимаем… — тараторила она при поддакивании других.
До позднего вечера шла эта запись.. на крупчатку, сахар… Партия не росла, а патологически пухла…
note 235— Знаете, товарищ Соломон, — с сиявшим лицом сообщил мне секретарь, окончив запись и передавая мне списки, — 297 человек записалось…
Кончилась шумиха 'ленинской недели'. Со всех концов России получались корреспонденции о происходивших на местах собраниях, о глубоком впечатлении, произведенном на массы 'этим отеческим' (вспоминаю слова одной корреспонденции) жестом ЦК партии, о той полной сознательности и вдумчивости, с которыми относились 'клиенты'… Словом 'штандарт скакал', пустоплясы ликовали!..
Был опубликован общий отчет, из которого мы узнали, что в партию за эту неделю записалось какое то умопомрачительное количество новых членов — не помню числа, но интересующиеся могут узнать из газет той эпохи.
Прошло немного времени, и в партии начались жалобы и нарекания на этих новых коммунистов, вошедших в партию через 'широко открытые двери'… И вскоре стало очевидным для всех и всякого, что вновь испеченные коммунисты не на высоте… И тогда — если не ошибаюсь, это было в первый раз — была назначена 'чистка' и 'грозная, беспощадная метла партии вымела из нее всех примазавшихся к ней', как вновь с ликованьем пустословили и кричали казенные писатели 'свободных' советских газет. И снова скакал штандарт!..
XVII
Советская Россия, как я выше упомянул, была окружена тесным кольцом блокады. Границ нормальных, точно установленных договорами, note 236государственных границ, не было — их заменили линии ощетинившихся фронтов. На всех этих линиях шли не то война, не то чисто прифронтовые столкновения. Фронты эти не представляли собою чего-нибудь стойкого и передвигались в зависимости от хода враждебных действий. Словом, между Россией и внешним миром не было никаких сношений. Не было, конечно, и внешней торговли. Истощенная войной с союзом центральных держав, истощенная гражданской войной и все возраставшей экономической разрухой, наша родина переживала не поддающиеся описанию ужасы.
Население дошло в своих лишениях и бедствиях, как мне очевидцу, их, по временам казалось, до предела нечеловеческой скорби, мучений и отчаяния… Промышленность стояла. Земледелие тоже. Бедствовали города, которым кое-как сводившее концы с концами крестьянство, не хотело давать ни за какие деньги хлеба и других продуктов… Свирепствовали реквизиции, этот узаконенный новой властью разбойный грабеж. Все голодали, умирали от свирепствовавших в городах и в деревне эпидемий. Не бедствовали только высшие слои захватчиков, эта маленькая командная группа, в руках которой были и власть и оружие.
Они жили в условиях широкой масленицы, обжираясь продуктами, отнимаемыми у населения… Невольно вспоминались слова из старого, чудного революционного похоронного марша,
