Я вызвал к телефону Дзержинского, сообщил ему об этом аресте, жалуясь на то, что этот, по словам Лежавы, «бессмысленный» арест Розена тормозит дело исполнения крупного поручения, данного мною 'Центросекции'.
— К сожалению, Георгий Александрович, — ответил Дзержинский, — ваши сведения не совсем точны… Мне сообщили из Петербурга об этом аресте и я боюсь, что в данном случае дело довольно серьезное… Насколько я вижу из первого сообщения, Розен очень скомпрометирован… речь идет о крупном хищении…
— Но Лежава, — возразил я, — говорит, что головой ручается за Розена, этого старого испытанного бундовца…
— Господи! — схватил себя за голову с выражением ужаса на лице, шепотом сказал Лежава, прикрыв ладонью приемную воронку телефонной трубки. — Зачем вы упоминаете мое имя?… В таком деле?…
— Лежава в данном случае ошибается, — ответил Дзержинский. — Я тоже хорошо знаю Розена по старой революционной работе… приходилось встречаться… я и сам о нем очень высокого мнения… но и не такие люди, как он, соблазнялись… Подождем расследования.
— Так вот, я и прошу вас, Феликс Эдмундович, — сказал я, — нельзя ли, в виду того, что Розену note 252персонально дано ответственное задание, ускорить всю процедуру следствия… Я вас держал в курсе переговоров с 'Центросекцией' и заручился вашим согласием на командировку указанных сотрудников ее… Вы знаете, что это многомиллионное дело…
— Да, да, все это я знаю, — перебил меня Дзержинский, — и, чтобы пойти вам навстречу, я сегодня же распоряжусь перевести Розена и других, привлекаемых по этому делу, сюда в Москву, и лично послежу за следствием…
Лежава, испуганный упоминанием его имени, взволнованно ходил взад и вперед по моему кабинету, хватаясь за голову.
— Ах, — воскликнул он, когда я повесил телефонную трубку, — зачем вы ссылались на меня?.. ведь не ровен час…
— Но, — перебил я его, — ведь вы же сами просили меня похлопотать у Дзержинского об освобождении Розена, говорили, что 'головой ручаетесь' и пр. Ведь вы же его друг, знаете его много лет… Если бы не ваше такое энергичное заявление, я не стал бы вмешиваться… Ведь я знаю Михаила Марковича без году неделя… правда, он произвел на меня прекрасное впечатление…
— Ах, что там впечатление?.. Мне вовсе не улыбается перспектива… могут и меня привлечь… — повторял он взволнованно.
И дело Розена затянулось на несколько месяцев, и кончилось осуждением, и он был сослан. Но по мере того, как дело его принимало все более и более тяжелый для него оборот (из Петербурга приехала и его жена, врач, для которой я выхлопотал свидание с мужем и которая усиленно настаивала на невинности мужа), Лежава, постепенно все поднимавший голову и note 253приобретавший все более самоуверенный, доходившей по временам до наглости тон, все более от него открещивался, всеми мерами стараясь отделаться и от его впавшей в несчастье жены…
Исчезла та приторность, с которой он первое время обращался ко мне, и он стал говорить со мной все с большей и большей развязностью. Использовав тот толчок, который я дал ему, когда он и 'Центросекция' находились в загоне, он стал все увереннее и увереннее плавать в мутном море советских сфер, всюду заискивая, где это было нужно. Выяснив, что я в кремлевских сферах не в фаворе, он еще более усилил свою небрежность в обращении со мной.
Делал, во время пресеченные Красиным и мной попытки наговаривать нам друг на друга. И постепенно становился на ноги. Под моим и Красина влиянием сам Ленин стал менять свое отношение к кооперативным обществам (в то время начались уже мирные переговоры с Эстонией и начала намечаться новая роль, которую смогут играть кооперативы). Наконец, Лежава был призван 'самим Ильичем', поручившим ему заняться делом Объединения всех кооперативных обществ в одну организацию… Я его видел вскоре после этого 'отличия'. Он явился ко мне ликующий. Небрежно сообщил мне о свидании и поручении 'самого Ильича', часто употреблял выражение 'мы с Лениным'… На мой вопрос о Розене, он тоном настоящего 'Ивана Непомнящего', пожимая плечами сказал мне:
— Розена?… Ах, да, этого… Ну, это грязное дело… просто воровство… Оно меня мало интересует — ведь я знал Розена только как служащего…
И, отделавшись этим великолепным моральным пируэтом от своего старого друга, он стал note 254рассказывать мне о своей работе по объединению кооперативов… Его старания увенчались успехом, все кооперативы объединилось под названием 'Центросоюза' и, поддержанный 'самим Лениным', он стал председателем его совета, в который было введено немало коммунистов…
Впрочем, и сам Лежава поторопился расстаться с «угнетенными», и легко и просто перешел в партию «торжествующих» и стал коммунистом.
Вскоре туда же перешел и его друг и приятель Л. М. Хинчук… И теперь Лежава уже поднялся на высокую ступень и, забыв о моей скромной приемной, где, как я выше упоминал, он дежурил часами, стал проводить целые дни в ожидальной комнате у Ленина… А Ленин очень это любил. И этим пользовались люди, добивавшиеся его милости. Так, например, Ганецкий (Фюрстенберг), известный своей деятельностью во время войны, как поддужный Парвуса, впав в немилость, провел в ожидальной у Ленина несколько дней, добился своей преданностью свиданья и получил и прощение и высокое назначение (полпредом в Ригу)…
Постепенно Лежава стал персоной. Вид у него становился все более солидный, искательство стало исчезать. Впрочем, до поры, до времени он и в отношении меня, нет-нет, да прибегал к искательному тону: ему была известна моя старинная дружба с Красиным… Таким образом, этот тип и дошел до степеней известных. Но об этом дальше.
XIX
Выше я упомянул, что в Наркомвнешторг входили и пограничная стража и таможня и палата мер и весов. Конечно, и таможня и пограничная стража, в note 255виду блокады, бездействовали. И еще до меня оба эти учреждения были значительно свернуты: большинство личного состава было оставлено за штатом — таким образом осталось на своих местах лишь по несколько десятков лиц, самых высококвалифицированных с тем, чтобы в случае надобности можно было развернуть эти учреждения в полную меру.
Во главе таможни находился бывший мелкий служащий ее
Г. И. Харьков, как комиссар и начальник 'Главного Таможенного Управления'. Дела он абсолютно не знал, но он был стопроцентный коммунист и потому считался вполне на месте.
Это был еще молодой человек, совсем необразованный, но крайний графоман, одолевавший меня целой тучей совершенно ненужных, многословных и просто глупых донесений, рапортов, записок… По старой, удержавшейся и в советские времена, традиции он считал своим долгом вести ведомственную войну с 'Главным Управлением Пограничной Стражи', в котором по свертывании осталось всего тридцать человек наиболее ответственных офицеров.
Во главе пограничной стражи стоял тоже бывший мелкий служащий таможни и стопроцентный же коммунист, Владимир Александрович Степанов. Хотя он и окончил курс в университете, но остался человеком весьма ограниченным. Он был тоже графоман и тоже верен традиционной вражде к таможенному управлению. И Харькову и Степанову в сущности нечего было делать и оба они, по натуре пустоплясы и бездельники, изощрялись в своей взаимной вражде и не давали мне покоя своими взаимными доносами и кляузами. Когда они уж очень досаждали мне, я поручал моему управляющему делами
С. Г. Горчакову (ставшему впоследствии торгпредом в Италии), вызвать их обоих
