В отдельном отрывке сказано, что в Нарготронде Турин не хотел носить Шлем, «чтобы не выдать себя», но, отправляясь на битву в Тумхаладе, надел его («Сильмариллион», гл. 21, стр. 232 — там сказано, что на Турине была гномья маска, которую он нашел в оружейнях Нарготронда). Далее в отрывке сказано:
Все враги избегали его, страшась этого шлема, — так и вышло, что он вернулся из той страшной битвы целым и невредимым. Он так и пришел в Нарготронд в этом Драконьем Шлеме, и Глаурунг, желая лишить Турина его помощи и защиты (ибо даже Дракон боялся этого шлема), стал насмехаться над Турином, говоря, что Турин, должно быть, признал себя его воином и вассалом, раз носит на шлеме изображение своего хозяина.
Но Турин ответил:
— Ты лжешь, и сам то ведаешь. Ибо образ этот создан как вызов тебе; и доколе есть человек, что способен носить его, вечно пребывать тебе в сомнении, страшась гибели от его руки.
— Что ж, тогда придется ему дождаться хозяина с другим именем, — сказал Глаурунг, — ибо Турина сына Хурина я не страшусь. Скорее, напротив. Ведь это у него недостает дерзости открыто взглянуть мне в лицо.
И, воистину, Дракон был столь ужасен, что Турин не решался смотреть ему в глаза, и, говоря с ним, опустил забрало, защищая лицо, и не поднимал глаз выше лап Глаурунга. Но, слыша такие насмешки, он в своей гордыне и опрометчивости поднял забрало и посмотрел в глаза Глаурунгу.
В другом месте сказано, что именно тогда, когда Морвен услышала в Дориате, что в битве в Тумхаладе появился Драконий Шлем, она поняла, что верно говорят, будто Мормегиль был действительно ее сын, Турин.
Наконец, существует предположение, что Шлем был на Турине, когда он убил Глаурунга, и перед тем, как Глаурунг издох, Турин в насмешку припомнил Дракону его слова насчет «хозяина с другим именем»; но нигде не указано, как должно было быть выстроено повествование, чтобы это стало возможным.
Есть еще рассказ о том, в чем состояла суть разногласий Гвиндора и Турина в Нарготронде (в «Сильмариллионе» об этом лишь упоминается — гл. 21, стр. 231). Отец так и не составил связного повествования, но то, что есть, можно изложить так:
Гвиндор всегда противоречил Турину на королевских советах, говоря, что он сам был в Ангбанде и кое–что знает о мощи Моргота и о его замыслах.
— Мелкие победы в конце концов окажутся бесплодными, — говорил он, — ибо они лишь дают знать Морготу, где живут самые отважные его враги, и тогда он собирает войско, достаточно большое, чтобы уничтожить их. Всех сил объединенных эльдар и эдайн едва хватало на то, чтобы сдерживать его и хранить мир во время осады. Долгим был тот мир, но не дольше, чем понадобилось Морготу на то, чтобы про рвать кольцо; и никогда впредь не сможем мы создать подобного союза. Теперь вся надежда лишь на то, чтобы скрываться, пока не явятся валар.
— Валар!—воскликнул Турин.—Они бросили вас, людьми же они пренебрегают. Что толку смотреть на Запад за бескрайнее Море? Нам приходится иметь дело лишь с одним валой— с Морготом; возможно, нам не суждено его победить, но мы можем хотя бы вредить ему и препятствовать его замыслам. Ибо победа есть победа, как бы ничтожна она ни была; и ценность ее не только в ее последствиях. Но есть польза и от малых побед: если не делать ничего, чтобы задержать Врага, не пройдет и нескольких лет, как тень его накроет весь Белерианд, и он выкурит вас из ваших подземелий поодиночке. А что потом? Жалкие остатки бросятся на юг и на запад и будут жаться на побережье Моря, меж Морготом и Оссе. Лучше уж добыть себе славу, пусть и будет ее век краток— ведь конец один. Ты говоришь — вся надежда на то, чтобы скрываться; но даже если вы сможете переловить всех лазутчиков и соглядатаев Моргота, всех до последнего, так, чтобы ни один не вернулся в Ангбанд и не принес вестей, это само по себе даст Морготу знать, что вы еще живы, и позволит догадаться, где вы укрываетесь. И вот что еще скажу я вам: пусть век смертных людей краток по сравнению с жизнью эльфов, люди готовы скорее погибнуть в бою, чем бежать или сдаться. Вызов Хурина Талиона — великое дело; Моргот может убить того, кто это сделал, но не под силу ему сделать бывшее не бывшим. Даже Западные Владыки почтили бы его; и разве не записано это в истории Арды, ее же не перечеркнуть ни Морготу, ни Манве?
— Ты рассуждаешь о высоких материях, — ответил Гвиндор. — Видно, что ты жил среди эльдар. Но, видно, тьма в твоей душе, если ты ставишь рядом Моргота и Манве и говоришь о валар как о врагах эльфов или людей; ибо валар не пренебрегают ничем, и менее всего — Детьми Илуватара. И не все надежды эльдар ведомы тебе. Было нам пророчество, что однажды посланец из Средиземья преодолеет тени и достигнет Валинора, и Манве услышит его, и смягчится Мандос. И разве не стоит попытаться сохранить до тех времен семя нолдор, а также и эдайн? Кирдан живет на юге и строит там корабли — а что ты знаешь о кораблях и о Море? Ты думаешь только о себе и о своей славе и хочешь, чтобы все мы тебе в том уподобились, но должно нам думать и о других— ведь не все могут сражаться и пасть в битве, и мы должны уберечь их от войн и гибели, насколько это возможно.
— Так отошлите их на свои корабли, пока есть время, — сказал Турин.
— Не захотят они расстаться с нами, даже если Кирдан и смог бы принять их, — возразил Гвиндор. — Нам надо жить вместе, пока это возможно, а не играть со смертью.
— Обо всем этом я уже говорил,—сказал Турин.—Отважно защищать границы и наносить мощные удары прежде, чем враг соберет силы, — вот в чем надежда на то, что вы проживете здесь как можно дольше. И разве тем, о ком ты говоришь, любезнее трусы, что прячутся в лесах и выслеживают добычу, уподобляясь волкам, чем воин, что носит шлем и узорный щит и разгоняет врагов, хотя бы они намного превосходили числом его войско? По крайней мере, женщины эдайн не такие. Они не удерживали мужчин от Нирнаэт Арноэдиад.
— Но меньше горя претерпели бы они, если бы не было той битвы, — сказал Гвиндор.
Кроме того, отец собирался подробнее рассказать о любви Финдуилас к Турину:
Финдуилас, дочь Ородрета, была златовласой, как весь дом Финар–фина, и Турину нравилось встречаться с нею и бывать в ее обществе: она напоминала ему родичей и женщин Дор–ломина из отцовского дома. Поначалу он виделся с нею лишь в присутствии Гвиндора; но вскоре она сама стала искать его общества, и они иногда встречались наедине, хотя казалось, что это выходит случайно. Она расспрашивала его об эдайн — ей очень редко доводилось видеть их, — о его стране, о его родичах.
И Турин охотно рассказывал ей обо всем этом, хотя не называл ни своей родины, ни имен своих родных; и однажды он сказал ей:
— Была у меня сестренка, Лалайт — то есть это я ее так называл; и ты мне очень ее напоминаешь. Но Лалайт была дитя, золотистый цветочек в зеленой весенней траве; а будь она жива, быть может, ныне лик ее затмился бы скорбью. Ты же царственна и подобна златому древу — хотел бы я иметь столь прекрасную сестру.
— Ты и сам царственен, — ответила она, — ты подобен владыкам из рода Финголфина— хотела бы я иметь столь доблестного брата. И думается мне, что Агарваэн — не настоящее твое имя; не подходит оно тебе, Аданедель. Я называю тебя Тхурин, «Скрытный».
Турин вздрогнул, но ответил так:
— Нет, меня зовут иначе; и я не король— короли наши из эльдар, а я человек.
Турин стал замечать, что Гвиндор относится к нему все прохладнее; дивился он и тому, что, хотя поначалу горе и муки Ангбанда вроде бы оставили Гвиндора, но теперь его, казалось, сызнова захлестывают печали и заботы. Может, это из–за того, что я противостою ему на советах, думал Турин, может, он обижается, что я беру верх над ним — да разве я хотел этого? Ибо Турин любил Гвиндора, своего провожатого и исцелителя, и к тому же жалел его. Но в те дни сияние Финдуилас также затмилось, шаги ее стали медленны, и лик задумчив; Турин же заметил это и решил, что речи Гвиндора вселили в нее страх перед грядущими несчастьями.
На самом же деле Финдуилас разрывалась надвое. Она уважала Гвиндора и испытывала жалость к нему, и не хотела бы она, чтобы из–за нее хоть единая слезинка прибавилась к его страданиям; но ее
