— Будет голод, непременно, непременно! — поддерживал Венявин.
— Этак неприятно и ехать в деревню, — проговорила наконец Софи, все время молчавшая и даже вряд ли слышавшая, что кругом ее говорили.
— Ай, да вы и не ездите! Просто страшно! — подхватила Маша. У папеньки столько теперь приезжает помещиков и останавливается: «Не можем, говорят, жить в деревне; очень уж нам грубят и обижают нас!».
— Скоро по дорогам, пожалуй, будут грабить! — прибавил, разведя руками, Венявин.
— Да чтой-то, Николай Гаврилыч, как это ты так говоришь: будут! — прикрикнула на него Маша: — и грабят уж! Вот к папеньке мужик за навозом ездит, так ехал пьяный в воскресенье из города — ограбили!
— А мы сегодня ночью думали было выехать! — проговорила опять Софи.
— Ай, нет, душечка Софья Петровна, ангел мой! Не ездите! — воскликнула Маша.
— Нет, нет! — подтвердил и Венявин.
Эти два кроткие существа насказали потом еще таких страхов и ужасов, что даже сами испугались и побоялись итти пешком домой, а попросили послать человека, нанять им извозчика.
Бакланов и Софи, по отъезде их, не сказав друг с другом ни слова, разошлись по своим комнатам, и каждый, с своими грустными мыслями, улегся почивать: видно, незаконная любовь так же имеет свойство охлаждаться, как и законная!
10
Прежнее Ковригино
Были серенькие, мокрые сумерки.
По той же самой дороге, с которой некогда мы начинали наш рассказ, ехала Софи с Баклановым, и какая разница была в том поезде и в этом: вместо домоделанных крытых саней и розвальней — лондонской сборки карета; лошади не крепостные, а вольнонаемные, идущие какою-то развалистою походкой. Высокий малый, извозчик, сидел без всякой церемонии и беспрестанно курил. Наконец в экипаже сидели не муж с женой, а любовник с любовницей, и не стыдились так ехать в свое имение.
Тетушка Биби, что чувствуют твои кости при этом!
Почтенная девица сия, как только получен был первый манифест об освобождении крсетьян, захирела и померла.
— Я родилась и умру госпожой своих людей! — были почти последние ее слова перед смертью.
Наследницей она оставила Софи, единственно потому только, чтоб имение не досталось мерзавцу Виктору.
Когда въехали в усадьбу, первое, что кинулось в глаза, был дом с заколоченными окнами.
Бакланов сам должен был выйти из экипажа, чтобы выкликнуть кого-нибудь из людей.
Он на первую попал на добрейшую и глупейшую Прасковью, сделавшеюся теперь совсем старою девкой.
— Госпожа ваша, Софья Петровна Ленева приехала! — сказал он.
— Ай, батюшки, Господи! Барыня приехала! — воскликнула эта простодушная девушка и сначала пробежала опять в кухню за ключом от заднего крыльца, отперла его, пробежала по дому и отперла переднюю; потом побежала в кухню за свечкой и чтобы оповестить других людей.
Софи все это время сидела в экипаже.
Наконец Бакланов ее высадил, и они, в сопровождении Прасковьи со свечой, вошли в дом. Оборванные в зале обои висели огромными лопастями. Зимние рамы были еще не выставлены, и к ним пропасть наприставало околевших мух. Круглое, в золотой раме, зеркало, как было в похороны Биби завешено черным флером, так и оставалось; отовсюду пахнуло уже не ладаном и воском, а какою-то могилой и сыростью.
Путники наши прошли в гостиную. Там, в углу, стояло старое кресло майора, точно будто бы сейчас только сняли его с них.
Прасковья поставила свечку на стол.
— Самовар прикажете-с? — спросила она.
— Да! — отвечала Софи.
Добрушка эта убежала ставить самовар.
Бакланов и Софи сели друг против друга. Обоим было грустно. Перед обоими проходила их прежняя молодость: сколько было надежд, в какой богатой перспективе открывалась тогда будущая жизнь, и что ж в итоге?
— Вон, у этого комода, помните? — сказала с грустною улыбкой Софи, показывая глазами на простеночное трюмо: — я в первый раз вас поцеловала.
— Да! — отвечал Бакланов.
— А вот тут, помните, на диване, я раз, в сумерках, прикурнула, а вы стали передо мной на колени, и вдруг тетенька Биби вошла, — как мы перепугались тогда! — продолжала Соня.
— Д-да! — отвечал и на это Бакланов.
Его душу в эти минуты волновало целое море разнообразнейших чувствований.
Софи встала, подошла к нему и оперлась на его плечо.
— Грустно мне, друг мой, грустно! — проговорила наконец она, склоняясь к нему головкой.
Бакланов обнял ее и посадил к себе на колени.
— Что ж тебе грустно? — спросил он ее.
— Так… ты меня не любишь больше!
— Из чего же ты это видишь?
— Так… Ты все стал нынче говорить о жене своей; говоришь, она умная, честная, чистая женщина.
Бакланов ударил себя в голову.
— О! — воскликнул он: — не напоминай мне об этой несчастной моей мученице!
— Она твоя мученица, а я, значит, твоя злодейка. Вот, посмотри: ты уж и плачешь о ней!
— Нет, не ее я оплакиваю, а долг свой, свои обязанности, над которыми я надругался, как подлец, как мальчишка какой!
— А я-то как живу всю жизнь! Господи! Господи! — воскликнула Софи, в отчаянии разводя руками.
— Нет! Тот безумец, — продолжал Бакланов: — кто говорит, что в браке нет таинства. Сам Бог тут присутствует, и Он один только может освятить эти между людьми отношения!
— Именно! — подтвердила Софи. — Я тебя, например, очень люблю; а прямо и откровенно скажу: мне жить с тобой гораздо тяжелее, чем с покойным мужем моим. Тот мне гадок, противен был; но я знала, что хоть страдаю, но не грешна и не преступна.
— Ну, старого уже не воротишь! — отвечал ей мрачно Бакланов и поспешил спустить ее с колен.
Входила Прасковья с самоваром.
Софи сейчас же принялась сама хозяйничать.
— Подайе сливок! — сказала она.
Прасковья что-то переминалась.
— Не знаю, матушка, сбегаю, — начала потом она: — не доят, чу, барские-то коровы, худые такие!
— Как, неужели же все не доят? Сколько же коров?
— Четыре коровы.
— Как четыре?.. У тетушки, я думаю, их было сорок!
— Околевали-с, умирали… Нет ли хоть у крестьян у кого, схожу! — отвечала Прасковья и опять побежала.
Софи и Бакланов, оставшись вдвоем, грустно усмехнулись.
