положила ручки на стол и стала лукаво глядеть на студента, давно уже поместившегося невдалеке от нее и жадно на нее смотревшего.
Надежда Павловна, напоив молодежь чаем, наконец вспомнила о муже.
— Где же Петр Григорьевич? — спросила она.
— Я здесь… озяб ужасно, — отозвался тот с печи.
— Какой нежный, скажите! — заметила ему на это Надежда Павловна.
— Чего нежный!.. Шуба никуда не годится…
Шуба в самом деле до сих пор еще стояла колом. Надежда Павловна послала на печку стакан чаю, а у самой в тепле так разболелась голова, что она и сидеть не могла: встав, как пьяная, с места, она сказала:
— Я пойду, прилягу!
Им с Соней было постлано за перегородкой.
— А ты еще посидишь? — прибавила она, обращаясь к дочери.
— Посижу! — отвечала та.
Надежда Павловна осталась как бы в недоумении несколько минут, но потом, приговоря: «хорошо!», ушла.
В этом заключалось целое море материнской нежности. Она очень хорошо видела, что дочери хочется посидеть со студентом, и хоть, может-быть, считала это со своей стороны не совсем приличным, но не в состоянии была воспрепятствовать тому.
Оставшись вдвоем, молодые люди несколько конфузились друг друга.
— Ах, какие у этого господина ужасные усы! — проговорила Соня, показывая на ползшего по столу таракана.
— А вот я его заключу сейчас, — сказал студент и обвел кругом таракана водяную жидкость.
Таракан действительно засовал рыльцем туда и сюда и не мог ниоткуда вылезти.
— Ну что, освободите его! — возразила Соня и протянула было ручку, чтоб обтереть воду.
Студент не допускал ее. Руки их встретились.
— Отпустите его! — сказала наконец Соня строго и серьезно, и Александр сейчас же ей повиновался.
После того она обратила внимание на висевшее перед образом яйцо.
— Ах, какое большое яйцо! — сказала она.
— Это, должно-быть, лебединое, — объяснил ей студент.
— Зачем же оно тут висит?
— У крестьян всегда так, — отвечал Александр нехотя.
Видимо оба говорили совершенно не о том, о чем бы им хотелось.
С печки в это время начал уже явственно слышаться храп Петра Григорьевича.
— Опустите вашу ручку под стол, — проговорил вдруг Александр, наклоняясь низко-низко над столом.
Соня сделала движение, чтобы в самом деле опустить ручку; но в это время дверь скрипнула. Молодые люди вздрогнули и пораздвинулись.
В избу вошел хозяин с еще более всклокоченною головой и бородой и стал оглядывать избу.
— Где ваша девушка-то тут? Шла бы ужинать!.. Дашутка! — крикнул он.
И Дарья действительно появилась откуда-то из-за печки, где она было-прикурнула.
— Она была здесь! — сказала, закусив губки, Соня.
— Да, — прошептал и студент, не менее ее сконфуженным голосом.
Дарья однако, ни в чем, кажется, неповинная, смиренно ушла, а Никита не уходил.
— Я вот все на молодого-то барина гляжу, признать никак не могу, чей такой? — сказал он, не спуская с Александра глаз.
— Я Аполлинарии Матвеевны Баклановой сын, — отвечал тот.
— Слыхал… Папенька-то у тебя ведь ныне помер?
— Да!
— Ты сам-то из военных, что ли, али, может, межевой? — продолжал Никита, уже садясь на лавку.
Он заметно был выпивши.
— Я студент, — отвечал Александр.
— В ученьи еще, значит. По росту-то, словно бы и службу тяпать пора.
— Это все равно, что на службе: нам дают два чина.
— За что ж это?
— За ученье.
Никита покачал головой.
— Плохо что-то, паря, ваше ученье-то, — сказал он: — много тоже вот вашей братьи этаких проезжает из кутейников и из дворянства; пустой народ, хабальный… офицеры невпример подбористее будут, складнее.
Александр на это счел за лучшее только усмехнуться.
— В женихи, что ли, к барышне-то ладишь? — не отставал от него Никита, показывая головой на Соню.
— Нет, не в женихи, — ответил ему насмешливо Александр.
— Нам нельзя, мы родня, — подхватила Соня.
— Родня! Ишь ты, а! — произнес Никита, как бы удивившись. Коли родня, значит, нельзя теперь.
— Отчего ж? — спросил уж Александр.
— В законе не показано.
— Что ж, что не показано! Это вздор!
— Как вздор!.. нет!.. Счастья при том не бывает. Коли тоже, где этак вот повенчаются, так опосля, чу, и не спят вместе, все врозь… опротивеет! — объяснял Никита откровенно, и Бог знает, до чего бы еще договорился; но в дверях показалось лицо Михайлы, кучера Надежды Павловны.
— Что те? — спросил он его.
— Сена-с! — отвечал тот вежливо.
— А не хочешь ли полена-с? — отвечал ему Никита, впрочем, сейчас же встал и пошел.
Глядя на его огромную курчавую голову, двухаршинные плечи и медвежью спину, неудивительно было, что он куражился над прочим человечеством.
— Какой он гадкий! — сказала по уходе его Соня.
— И несносный! — прибавил студент.
Ручки Сони в это время были под столом, Александр и свою протянул туда и осмелился взять ее за кончики пальчиков… Ему ответили полным пожатием. Он захватил уже всю ручку и потом, наклонившись как бы поднять что-то с полу, поцеловал ее.
— Перестаньте, — шепнула Соня.
— Отчего же? — спросил Александр.
— Так, я и то уже сделала три ступени к пороку, — говорила Соня.
— Нет, отчего же? — повторил студент.
Блаженству их не было пределов!
Часто, глядя на казармоподобные дома городов, слыша вечные толки о житейских, служебных и политических дрязгах, глядя по театрам на бездарных актеров, слушая музыку, которая больше бьет вас по нервам, чем по душе, невольно приходилось думать: «где ж поэзия в наше время?» А вот где! На постоялом дворе Никита Семенова!.. В каком-нибудь маленьком домике, где молодая мать, с обнаженною шеей и распущенною косой, глядит на своего милого ребенка: кругом ее нищета, а она на небе… На небольшой холм вышел труженник мысли, изведавший своим разумом и течение вод земных и ход светил небесных, а теперь с каким-то детским восторгом глядит на закат солнца и на окружающий его со всех сторон пурпур облаков!.. Сонный тапер в большой, грязной, но позолоченной комнате играет на нестройном рояле; полупьяные пары нетвердою поступью танцуют холодный и бесстрастный канкан; разбитые и выпитые бутылки катаются у них под ногами; но тут же, в полусвете, рисуется стройный стан молодой женщины и
