судьбы, приводило Лаомедонта в бешенство.
И поэтому он мысленно возблагодарил судьбу, малоблагосклонную сегодня к Трое, когда увидел внушительный отряд подкрепления, бегущий к месту схватки от стен города, со стороны холма Ватиея.
Но у судьбы, Ананки-Неотвратимости, равно безразличной как к благодарностям, так и к проклятиям, были свои планы относительно Лаомедонта Троянского, главы Салмонеева братства после гибели Эврита, басилея Ойхаллии.
4
Многие в этот день полагали, что им приходится несладко; десятник же троянской стражи у Скейских ворот был убежден, что ему хуже всех.
Даже то, что с раннего утра доставляло удовольствие — отсутствие укушенного змеей второго десятника, — сейчас приводило в отчаяние, поскольку возлагало двойную ответственность, отнимая возможность посоветоваться.
А посоветоваться хотелось больше, чем в жаркий день после двух жбанов просяного пива хочется отойти в сторонку и облегчить душу — которая у мужчин, как известно, находится в животе.
Посудите сами — сперва башенные часовые обнаружили неизвестные корабли, идущие с запада, и поначалу не придали этому особого значения, приняв суда за торговые. В троянском порту вечно толклась дюжина-другая купеческих посудин; а предположить разбойное нападение столь малыми силами и средь бела дня на великий Илион мог только безумец. В черте города находилось до полутора тысяч хорошо вооруженных солдат; за время любой осады, вооружив горожан, можно было увеличить армию в два-три раза — а там подошли бы подкрепления со всей Троады, из городов Абидоса и Арисбы, из Зелии, что у подножия лесистой Иды[62], из маленькой Киллы, из союзных Ларисы и Лирнесса… три корабля, говорите вы?
Ха!
Впрочем, когда суда, обойдя с юга остров Лемнос и с севера крохотный островок Тенедос, по каким-то причинам не свернули в сторону гавани, а двинулись сразу к берегу — десятник немного забеспокоился и решил послать гонца к правителю. С одной стороны, вспыльчивый и деспотичный нрав Лаомедонта (многие звали его «живым богом», подразумевая под этим разное) был известен всем, и в случае ложной тревоги десятника ждали неприятности; с другой же стороны…
Вот с этой, с другой стороны, предусмотрительный десятник оказался кругом прав. Кусая губы от бессилия, он глядел с крепостной стены на развернувшийся внизу грабеж; спешно скомандовал открыть Скейские ворота, едва из окрестных улиц вывернули спешащие солдаты и колесницы Лаомедонта; на свой страх и риск впустил в Трою вопящих беженцев и лишь потом приказал запереть ворота; и, наконец, сыпля проклятиями, во всех подробностях рассмотрел не слишком успешное начало штурма насыпи.
Часть беженцев успела растечься по городу, и Троя стала напоминать закипающий на огне котелок. Остальные же толпились внизу, у ворот, и стражникам приходилось отгонять наиболее ретивых, так и норовивших забраться на стену или башню. Среди людской массы особняком выделялся десяток конных фракийцев, приехавших на ярмарку перед самым налетом. Десятнику давно уже нравились всадники Фракии — хотя сам он не любил и опасался лошадей, даже запряженных в колесницы, — и когда один из фракийцев, спрыгнув с коня, направился к ведущей на стену лестнице, десятник махнул страже: пропустите!
Вблизи фракиец оказался неожиданно громоздким и широкоплечим, стоять рядом с ним было спокойно и надежно, как иногда стоится рядом с утесом; десятник дружелюбно подмигнул гостю и подумал, что в случае чего десяток таких ребят никак не помешает.
— Пираты? — спросил фракиец, распуская башлык, скрывающий нижнюю половину лица.
Абсолютно незнакомого десятнику лица. Добродушного, толстощекого, с бритыми усами и мягкой каштановой бородкой.
— Ага, — десятник с презрением оттопырил нижнюю губу. — Вот уж глупцы! — думали с нахрапу…
— А держатся неплохо, — задумчиво оценил фракиец, указывая в сторону сражения. — Глядишь, часть успеет уйти в море.
— Дудки! — возмутился десятник. — Вон еще наши бегут… обойдут с флангов и вырежут подчистую!
Последнее относилось к полутысяче человек, мчавшихся к берегу со стороны холма Ватиея; тех самых, за которых Лаомедонт благодарил судьбу.
— Бегут, — благодушно согласился фракиец. — Только ваши ли?
— А чьи ж еще? — неприятная змейка сомнения вползла в душу десятника (которая, как уже было сказано, находилась в животе) и закопошилась, свивая холодные кольца. — Раз отсюда туда бегут, значит, наши!
— Отсюда оно, конечно, туда, — как-то странно выразился фракиец и замолчал.
Бегущие за это время успели преодолеть половину расстояния.
— Небось из Арисбы подмогу прислали, — десятник почувствовал, как змейка сомнения разрастается, становясь змеей. — Нет, оттуда даже бегом полдня в одну сторону… Может, из Зелии?
«Шиш тебе! — злобно зашипел дракон сомнения, больно толкаясь в печень спинными шипами. — Это из Зелии-то пятьсот человек? Да и когда они узнали бы о налете?!»
— Шкура хорошая, — ни с того ни с сего ляпнул фракиец. — Вытерлась маленько, а так — добрая шкура…
— Какая еще шкура? — машинально спросил десятник, проследил направление взгляда фракийца и вдруг понял, о чем идет речь.
Понял за мгновение до того, как пять сотен человек мнимого подкрепления под предводительством гиганта в львиной шкуре, накинутой поверх доспеха, ударили штурмующим насыпь троянцам в спину — и сражение превратилось в резню.
— А мы с парнями, когда сюда еще с Гигейского озера ехали, — фракиец хлопнул остолбеневшего десятника по плечу и заулыбался от уха до уха, — все думали: что ж это за полудюжина кораблей под прикрытием мыса со стороны Лесбоса причалила?! Места там глухие… одна радость, что хоть до Трои, хоть до Меонии рукой подать! А теперь ясно: великий Геракл срок у Омфалы отбыл — и берет крепкостенную Трою!
— Геракл, — десятнику казалось, что эти слова произносит не он, а кто-то другой, — Геракл берет Трою…
— Молодец! — просиял фракиец. — Сообразительный! А Геракл — он ведь такой: если что берет, значит, берет…
Фракиец повернулся к толпе, бурлящей внизу.
— Эй, Лихас! — заорал он кому-то из своих. — Ты был прав! Это Геракл! С меня выпивка!
Тот, к кому обращался фракиец — худющий как жердь парень лет двадцати, носящий народное фракийское имя Лихас, — мигом соскочил наземь и затесался меж беженцев.
— Геракл! — пронзительно заверещал он, и десятнику его противный голос почему-то напомнил поездку на Ойхаллию трехлетней давности, когда десятник сопровождал Лаомедонта и сыновей к покойному басилею Эвриту. — Геракл под Троей! Спасайся кто может!
— Спасайся кто может! — нестройно подхватила толпа, торопливо вливаясь в улочки, ведущие к центру города, — и скоро у Скейских ворот осталась лишь стража да фракийцы.
«А кто не может?» — обреченно подумал десятник.
— Ты б командовал ворота открывать, — благодушие могучего фракийца не имело предела. — Во-он ваш Лаомедонт несется… грех царя в город не пускать.
Опомнившись, десятник рявкнул на воротных стражей, и те едва успели вытащить из пазов огромный окованный медью дубовый брус, служивший засовом, — как в ворота вихрем ворвалась колесница
