создавать дело против Кагановича, для чего заставил арестованного директора Харьковского тракторного завода Бондаренко дать против Кагановича какие-то показания.[830]
Бывший крупный партийный работник А. Авторханов полагает, что у Сталина был повод для недовольства Ежовым и поэтому он начал прислушиваться к голосам его противников. Повод, по Авторханову, состоял в том, что Ежов не сумел организовать новые показательные процессы, создав для этого «параллельный бухаринский центр» и «параллельный военный центр». [831] Вполне возможно, что Ежову было поручено устроить четвертый большой процесс и что с этим он, действительно, не справился. Если это так, то совпадение перевода в Москву Берии с закрытым судом (или судами) и расстрелами может означать отмену неудавшегося плана новым руководством.
Но, с другой стороны, Сталин уже и до того расстреливал высокопоставленных членов ЦК без таких формальностей, как открытый суд. И трудно представить себе, какие выгоды мог он извлечь из нового процесса. Ведь все какие только можно уроки были преподаны на процессе Бухарина. Что касается второго суда над военными, то ведь и первый суд такого рода — над Тухачевским и другими — не был открытым; стало быть, и о втором можно было объявить тем же путем, пост фактум. Действительно, тот факт, что новая группа военных «заговорщиков» была уничтожена без сообщения в прессе, может быть истолкован так, что процессы над военными были Сталину больше не нужны.
Однако, каковы бы ни были планы Сталина на будущее, факт остается фактом: с этого момента показательные суды прекратились. Никто из находившихся по арестом не был больше выведен на публику. А ведь у всех у них, по-видимому, были пытками вырваны нужные признания, и они перед смертью проходили все ту же двадцатиминутную процедуру военного суда.
Правда, у многих жертв — сталинцев чистой воды — было труднее исторгать надежные и долговечные «признания». Известно, что ни Рудзутак, ни Эйхе не повторили даже перед закрытыми военными судами тех показаний, которые они дали под пытками. Конечно, такие люди находились и на более ранних стадиях террора, но тогда в распоряжении НКВД все время был достаточный запас «признавшихся». Кроме того, ни один из вновь арестованных не мог обвинить себя в каких бы то ни было прошлых связях с оппозицией, и этих сталинцев вряд ли можно было призывать «разоружиться перед партией». А таких безупречных партийцев даже на бухаринском процессе было всего один или два, да и то среди второстепенных обвиняемых.
Одна из трудностей была еще в том, что среднее поколение сталинцев все еще считало себя чем-то большим; чем просто назначенцами или просто членами экстремистского окружения Сталина. Это еще были люди, следовавшие своим убеждениям, преданные Сталину как вождю, но не считавшие его руководство неоспоримой идеологической догмой. В отличие от прежнего поколения сотрудников Сталина — от людей, которых он мог в той или иной степени шантажировать их прошлым, — более молодые кадры были почти поголовно убеждены в своей общей и политической невиновности (если не с нашей точки зрения, то, по крайней мере, с их собственной).
Что касается Ежова, то некоторое время он еще удерживал свой пост и свою власть. У него было лишь одно дурное предзнаменование: 21 августа 1938 года его назначили Наркомом водного транспорта — в дополнение к должности Наркомвнудела.[832] Его не могло утешать и то обстоятельство, что в то же самое время Кагановичу было вверено руководство тяжелой промышленностью в дополнение к его Наркомату путей сообщения, тем более, что Каганович стал кроме того еще и заместителем председателя Совнаркома. Как бы то ни было, на протяжении всей последующей осени Нарком внутренних дел Ежов продолжал, однако, фигурировать на видных местах при всех официальных церемониях; иногда даже его имя стояло в газетах перед именами других, более видных членов Политбюро — Микояна, Андреева, Жданова.
И Ежов продолжал свою политику. Террор все разрастался и в конце концов достиг таких чудовищных масштабов, что даже Сталин как будто увидел необходимость и своевременность некоторого облегчения. Это, конечно, требовало принятия важнейшего политического решения; и можно думать, что происшедшие летом перемены еще не были решением, а были лишь первыми шагами по направлению к нему, и притом вызванными конкретной неудачей. Тогда, летом, возможно, у Сталина еще не было ощущения, что вся система террора приближается к тупику.
ДИПЛОМАТЫ
Процессов больше не было, но слухи о них ходили. После казни бухаринцев должен был якобы состояться отдельный процесс дипломатов, где центральной фигурой называли Антонова-Овсеенко.
И до того ряды советских дипломатов сильно поредели. Например, советский посол в Монголии Таиров был расстрелян в июне 1937 года. Прошедшие в открытых процессах Крестинский и Сокольников были заместителями Наркома иностранных дел. Карахан, тоже расстрелянный, был послом в Берлине. Страшная участь постигла и многих меньших по рангу дипломатических работников. На процессе 1938 года над Бухариным и другими было названо, например, имя Членова, дело которого якобы выделено в особое производство.[833] На том же суде выдвигались различные обвинения против посла в Японии Юренева, посла в Китае Богомолова и начальника юридического отдела НКИД Сабанина.[834] Все эти люди попросту исчезли.
Начальником отдела кадров Наркомата иностранных дел был назначен видный чекист Василий Корженко,[835] который и занял со своей семьей московскую квартиру Крестинского.[836] Как разделывались в это время в Наркоминделе с сотрудниками за малейшие провинности, недавно было описано в «Молодом коммунисте» на примере заведующего протокольным отделом НКИД В. Н. Баркова:
«Однажды по указанию Деканозова, работавшего тогда заместителем Наркома иностранных дел и бывшего, как выявилось впоследствии, одним из самых активных участников банды Берии, Владимир Николаевич должен был встретиться с иностранным корреспондентом. По существовавшим правилам в день беседы с корреспондентом Владимир Николаевич Барков должен был непременно встретиться с Деканозовым, но Деканозова нигде нельзя было найти. Помня о полученном приказе, Владимир Николаевич принял журналиста.
На следующий день его вызвал к себе Деканозов.
— Кто дал вам непосредственное разрешение на встречу?
— Я никак не мог вас разыскать, — ответил Владимир Николаевич.
— Плохо искали!
Разгон продолжался долго. И В. Н. Барков не удержался. Он ответил:
— Да вас же в тот день нельзя было найти!
— Ах, так! — с угрозой произнес Деканозов и закончил беседу.
В тот день Владимир Николаевич не вернулся домой. Родные смогли увидеть его только спустя восемнадцать лет».[837]
В своей книге «Люди, годы, жизнь» И. Эренбург рассказывает, что и сам Наркоминдел M. М. Литвинов «ждал другой развязки. Начиная с 1937 года и до своей последней болезни он клал на ночной столик револьвер — если позвонят ночью, не станет дожидаться последующего». [838]
Дипломаты исчезали десятками. Они ведь, действительно, все время находились в контакте с иностранцами, так что, по ежовским стандартам, все поголовно были в чем-нибудь виноваты. Их вызывали из заграницы и расстреливали; как замечает тот же Эренбург, «многие погибли: Антонов-Овсеенко, Крестинский, Розенберг, Гайкис, Марченко, Арене,
Гиршфельд, Аросев, Членов стали жертвами клеветы и беззакония (я назвал только некоторых)».[839]
Однако никакого «процесса дипломатов» так и не было. В частности, Антонов-Овсеенко, как мы видели, прошел обычную негласную процедуру уничтожения. До 1917 года он был меньшевиком. В 1905– 1906 годах дважды руководил восстаниями и в 1906 году был приговорен к смертной казни. Уже после этого
