нефть перешел. Поинтереснее дело.
Ильгужа принимается уговаривать старшину:
— Товарищ старшина, отдай ему добавку.
— Не дам. Вспьянится. А во хмелю дурнее Никиты человека нет. Матюкается, похабные песни поет.
— Вспьянится?.. — широко разевает рот Никита и хохочет до слез. — Если хочешь знать, я в Бодайбо на спор целый литр спирту выдул.
— Бодайбо? — Леонид даже вздрогнул, услышав такое.
— Ну да, Бодайбо. А что?
Собрался было Леонид сказать, что жена его тоже из Бодайбо, но раздумал. Дескать, ничего, просто так. Признаться, и раньше он недолюбливал этого слишком уж развязного и прилипчивого человека, а теперь, когда тот с такой жадностью потянулся за водкой, и вовсе расхотелось разговаривать с ним.
Никита между тем выпил долю Муртазина и сам подошел к Леониду.
— Слушай-ка, Колесников, ты тоже, что ли, сибиряк? Нет? Жаль. Впрочем, ты мне все равно нравишься. Здорово воюешь, прямо герой. Давай дружить.
Но старшина увидел, что в подвал зашел командир роты, скомандовал:
— Встать! Смирно-о!
— Вольно, вольно! Ну, как настроение, орлы? — спросил ротный, прикуривая папиросу от коптилки, сделанной из гильзы ПТО.
— Если так пойдет, товарищ командир, к Новому году с фрицами рассчитаемся, — говорит Никита, поблескивая замаслившимися зрачками. — Рассчитаемся ведь, а?
Хомерики, разумеется, тоже совсем не против покончить с войной к Новому году, однако он понимает, что не так-то скоро дело делается. Враг еще силен и вон уж куда забрался. Занял Киев, рвется на Москву… Но не хотелось ему огорчать своих бойцов, вкусивших радость победы. Правда, и обманывать, обещая быстрый конец войны, не годится.
— Точно сказать, когда мы добьем врага, не могу, друзья. Но сегодня вы геройски сражались. Спасибо. — Командир роты подошел к Леониду. —Молодец, генацвале, умеешь, оказывается, воевать. Я при случае поглядывал на тебя. Что ни говори, первый бой. А я давно приметил, что человек, принимая боевое крещение, или совсем теряется, или безрассудно прет на рожон. Ты же, Колесников, действовал с холодным расчетом. Только вот не следовало каску скидывать. От выстрела в упор она, конечно, не убережет, но от рикошета, пули или осколка на излете есть определенная гарантия … А ты не смейся! Смотри! — Он снимает каску и показывает вмятину и царапины. — Не будь каски, где бы оказались эти пули, а? Вот в этой черепушке! — Хомерики поворачивается к Никите. — Чего у тебя глаза так блестят, генацвале? Норму, что ли, крепко перевыполнил?
— Эх, если б и мне заиметь этакий ремень, товарищ командир!
И в ответ совершенно неожиданный вопрос:
— Какое у тебя образование, Сывороткин?
— А что, разве человеку без образования грех носить ремень со звездочкой?
— Если, говорю, имеешь хотя бы неполное среднее, к весне пошлю тебя на курсы младших лейтенантов.
— Ха-а, — скалится Никита, показывая крупные зубы. — До весны Гитлеру капут!
— Да нет, друзья, похоже, война не так скоро кончится.
— А как по-вашему, товарищ старший лейтенант, когда? — спрашивает Муртазин, пристроившийся на ящике, чтоб написать письмо домой.
Что может ответить на это Хомерики? Отшучивается:
— Как назначат Верховным Главнокомандующим, скажу точно.
— А сам-то Верховный знает, когда? — ляпнул вдруг Дрожжак. Ну и характер у человека: что на уме — то и на языке.
От такого вопроса Хомерики бросило в пот. Но он сумел скрыть смущение и уверенно, четко сказал:
— Рано ли, поздно ли, однако война все равно кончится. И кончится она нашей победой. Вот в этот день я тебе подарю, Сывороткин, свой ремень со звездочкой. А пока что, извини, не могу. Скажут, нарочно, мол, чтобы скрыть на всякий случай, что командир, подпоясался солдатским ремнем.
Он двинулся к выходу, завешенному плащ-палаткой.
— Товарищ командир, завтра опять пойдем в наступление?
Хомерики потрогал тонкие, словно только что народившийся месяц, усы:
— Будет приказ, пойдем.
— Здорово! — не удержался, крикнул Ильгужа.
— Здорово, говоришь, эдакий ремень носить? — буркнул Никита, то ли всерьез, то ли поддразнивая Ильгужу.
— Нет, такие сапоги, говорю, — отрезал Ильгужа и принялся чистить пулемет. — Командир сказал, что оружие в бою и жена тебе, и друг, и единственная опора. Держи его всегда в порядке!
11
К нему подходит Леонид.
— Давай вместе.
— Ничего, один управлюсь. Ты подворотнички красиво пришиваешь. А у меня то высоко получается, то совсем не видать. — Он живехонько сдернул с себя гимнастерку. — Пришей и мне. Нитка с иголкой в правом кармашке. Там и подворотник. Матерчатый, правда. Быстро грязнится, зато шею не трет.
— Семьей-то успел обзавестись? — спросил Леонид, усаживаясь напротив Ильгужи. — Оба в одном пулеметном расчете, а толком друг о друге ничего не знаем.
— Есть семья, — говорит Ильгужа, и в улыбке его сквозит тоска. — Жена и два сына…
Где-то с влажным щелком капает вода. Снаружи едва слышно протрещат выстрелы.
— Раз башкир, стало быть, с Урала?
— Да. И из самых красивых мест Урала. С берегов Инзера. А теперь в Ишимбае живу… Вернее сказать, жил там.
— Ишимбай, Ишимбай?.. Да, да, слышал, молодой город нефтяников, — припоминает Леонид. — Спой что-нибудь по-своему. Я лет пять прожил по соседству с бурятами. Люблю песни восточных народов. Протяжные, задушевные…
— Так я не мастер петь.
— Так мы не в театре.
— Будь у нас курай, лихо бы сыграл…
И все ж запел Ильгужа на родном языке, тихонько, едва шевеля губами:
Кто-то сквозь сон горестно застонал, кто-то сладко засмеялся во сне.
