— Язва ты, Радуга, — говорит Ибрагим, как давеча Бим. — Мои слова. Нет мне равных в искусстве фокуса.
— А Кио?
— Слаб, слаб, всё у него на технике, никакого волшебства.
— А как вы своё волшебство дирекции объяснили?
Джинн морщится. Похоже, что воспоминания об этом удовольствия ему не доставляют.
— Запудрил я им мозги. Слова разные употреблял.
— Какие слова?
— Умные. Говорю: всем управляет конвергационный инверсор, препарирующий мутантное поле по функции «Омега» в четвёртом измерении.
«Не хуже Никодима Брыкина шпарит», — изумляется Алик и с интересом спрашивает:
— А где инверсор взяли?
— Это мне — плёвое дело. Я его на минуточку из института мозговых проблем телетранспортировал.
— Брыкинский аппарат?
— А хоть бы и брыкинский, мне без разницы. Показал я его дирекции и обратно вернул.
— Поверили?
— Как видишь.
— Вы, Ибрагим, настоящий талантливый джинн, — с волнением произносит Алик. — Всё вам доступно. — Уж очень его потрясла история с телетранспортировкой прибора. Или — нуль- транспортировкой, как утверждают иные писатели-фантасты.
— Будто раньше не понял, — пыжится джинн. — Как прыгучесть? Не подводит?
— Исключительная вам благодарность, — витиевато закручивает Алик. — Вчера как раз чемпионом района стал с результатом один метр девяносто пять сантиметров.
Джинн кисточку со стола берёт, в баночку с пудрой окунает, по усам ведёт — приняли они благородный кошачий седоватый колер.
— Пустяшная высота, — говорит. — Ради неё и трудиться не стоило. Потренировался — сам бы осилил, без моей помощи. Ноги-то у тебя вона какие — чисто ходули…
— Что вы, Ибрагиша? — удивляется Алик. — Я до нашей встречи вообще прыгать не умел.
— Всё мура, — заявляет джинн и примеривает к лысинке чёрный паричок с кудряшками. — Знаешь песни: «Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка…», «Во всём нужна сноровка, закалка, тренировка…», «Чтобы тело и душа были молоды…» — И несколько невпопад: — «Не думай о секундах свысока».
Хотя, может, и не совсем невпопад: секунды всё-таки, в спорте ими многое измеряется.
— По вашему, прыгнул бы? — настаивает Алик.
— По-моему, прыгнул бы, — упорствует джинн.
— Но не сразу?
— Ясно, не сразу.
— А мне надо было сразу.
— А если надо было, почему условие не соблюдаешь? — сварливо спрашивает джинн.
«Знает, — с ужасом думает Алик. — Кто донёс?»
— Откуда узнали?
— От верблюда. Я бы — и вдруг не узнал! Шутишь, парень. Всё мне про тебя доподлинно известно: как ешь, как спишь, как прыгаешь, как учишься, с кем дружишь, что врёшь, о чём думаешь. Ты теперь под моим полным контролем. Зачем Дашке сочинил про море?
Алик ёжится под его цепким взглядом.
— Для форсу.
— Ах, для форсу… Плохо.
— Нравится она мне.
— Уже лучше.
— Как будто вы, Ибрагимчик, никогда девушкам не заливали, — храбрится Алик.
— Не наглей, — строго говорит ему джинн. — Обо мне речи нет. А женишься ты на ней, попадёте вы на море, как ты ей в глаза глядеть будешь?
— Ну, уж и женюсь, — смущается Алик, даже краснеет, но мысль о женитьбе ему не слишком неприятна.
— Это я гипотетически, — разъясняет джинн.
— А-а, гипотетически, — с некоторым разочарованием тянет Алик.
— Тебе хоть стыдно? — спрашивает Ибрагим.
— Есть малость.
— Если честно, дар у тебя теперь навек исчезнуть должен, как не было. Но уж больно симпатична мне Дашка, можно тебя понять. Ладно уж, останется твой дар с тобой, но наказать — накажу.
— Как? — пугается Алик.
— Не соврал бы — в следующий раз на два метра сиганул бы. А теперь погодить придётся.
— Долго?
— Как вести себя будешь. А там поглядим… — Тут он взглядывает на часы над дверью, ужасается: — Мать честная, курица лесная, уже звонок дали. Выматывайся отсюда, парень, мне к выступлению готовиться надо, — вскакивает, бесцеремонно выталкивает Алика за дверь.
И Алик уходит. Спускается по лестнице, идёт всё тем же бетонным коридором с тумбами и ящиками. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».
И ничего нет. Покой и порядочек.
Баба-яга и Никодим Брыкин в эту ночь Алику не снятся.
12
Если Ибрагим сказал: не прыгнешь! — значит, прыгнуть не удастся. Джинн, как давно понял Алик, слову не изменяет. Тут бы смириться, послушаться, не лезть на рожон — к чему? Бесполезно…
Бесполезно? Ну, нет! Пять сантиметров — величина не бог весть какая. Сто девяносто пять Алику обеспечены. Что ж, пять сантиметров он прибавит сам. Есть кое-какой опыт — мизерный, но уже не будет пугать неизвестность. Главное: есть желание. Есть злость — та самая, спортивная. Есть самолюбие — его Алику всегда хватало с избытком, и мешало оно ему, и помогало. Пусть сейчас поможет. А все эти качества, помноженные на постоянную величину «сила воли плюс характер», не могут не дать кое-каких результатов. Да и надо-то — тьфу! — пять сантиметров…
Аксиома, выведенная тёмными суеверными предками, — «вещие сны сбываются» — требовала корректив. Алик назвал бы их «переменной Радуги» или «поправкой на упрямство». В конечном виде аксиома должна звучать так: «Вещие сны сбываются в той степени, в какой позволяет разрешающая способность сновидца».
Красиво. Рассказать Николаю Филипповичу, школьному математику, — одобрит терминологию. Но суть его возмутит, не оценит он сути. Скажет: «Вы бы, Радуга, лучше на логарифмы навалились, чем антинаучный вздор множить». А чего на них наваливаться? Они для Алика — открытая книга. Сам Никфил пятёрку влепил…
«„Никфил — влепил“ — прескверная рифма. Деградируешь, Радуга», — подумал Алик. А в голове уже вертелось начало нового стихотворения…
«Откуда шло вдохновение… К Моцарту или Верди?.. — напряжённо сочинял Алик. — Верди, Верди, Верди… Вертер! Попробуем… Так-так… А потом — о сне… Смысл: сон — ерунда, ложь, пусть даже и вещий, всё делается наяву вот этими руками…» — посмотрел на руки. Руки как руки, ничего ими толком не сделано, много сломано, немало напортачено, но всё ещё впереди.
«Откуда шло вдохновение… К Моцарту или Верди?.. Где же родился Вертер… в яви или во сне… Или
