— И я для примера. Пример на пример — копи опыт, пионер.
— Я — комсомолец, — почему-то поправляет Алик.
А она и рада поправке.
— Тем более. Где твоя комсомольская совесть? Обещал условие блюсти? Обещал. А нарушил — плати.
В её руке, откуда ни возьмись, появляется ещё один огурец. Она протягивает его Алику, и он машинально начинает хрустеть — не тише, чем баба-яга редиской.
— И потом, чего ты суетишься зазря? — спрашивает она. — Тебе дар просто так отвесили, а ты его зачем-то начал тренировками подкреплять. Наподкреплялся до того, что и без дара выше головы сигаешь. А ведь ещё месяц назад не мог. Не мог, внучок?
— Не мог.
— А сейчас можешь. Ну и прыгай себе на здоровье, Дашке на радость. Тренируйся — «по мастерам» запрыгаешь. Без нашей помощи.
— Не запрыгал же…
— Да ты, милый, совсем обнаглел. За паршивый месяц Брумелем захотел стать? А вот фиг-то!
Вокруг них живёт базар, живёт своей угодливо-равнодушной жизнью. Вокруг них продают и покупают, разменивают десятки на рубли, а рубли на гривенники. Вокруг них спорят и ссорятся, милуются и ругаются, ликуют и страдают, и никому нет дела до крепкой бабки в телогрейке и валенках и её внучка-переростка. Но вот кто-то останавливается рядом, щупает бабкину редиску.
— Почём овощ?
— Обед у меня, — огрызается баба-яга. — Не видишь, любимый внучок мне полдник притаранил. Имею я право на обеденный перерыв, имею или нет?
Перепуганный страстным напором покупатель немедленно соглашается, теряется в толпе, а довольная баба-яга обращается к Алику:
— Вот что, милый, иди-ка ты домой, отоспись как следует — без сновидений. Забудь о неудаче на этих… состязаниях. Бери поутру свою Дашку распрекрасную, катай её на речном трамвае, редиской угощай. Отдыхай, в общем. А отдохнув, начинай прыгать. Ведь есть у тебя план, что лесной тренер составил, ведь есть?
— Есть.
— Осваивай. Под лежачий камень вода не течёт. И забудь о вещих снах напрочь. Не будут они тебе больше сниться. Никогда в жизни.
Она гладит Алика по волосам заскорузлой, разбитой работой крестьянской рукой. Да и в самом деле, откуда у неё маникюру взяться? Дрова наруби, печь протопи, редиску-картошку прокопай, прополи, корову подои — тяготы. А колдовство — это так, забавка…
— А зачем вы мне явились? — недоумевает Алик. — Зачем эти сны?
— Глупый, — улыбается баба-яга. — Очень ты своей слабостью в физкультурной науке расстроен был. Помнишь: мщения возжаждал? Ну, решили мы тебе помочь…
— Помогли, называется, — саркастически замечает Алик.
— Неблагодарная ты скотина, — возмущается баба-яга. — А то не помогли? Работать мы тебя научили, а это — главное. А насчёт высоты — не расстраивайся. Что тебе твой Фокин сказывал? Брумель в пятнадцать лет всего на сто семьдесят пять сантиметров прыгал. А ты у нас сто восемьдесят пять запросто убираешь, — помолчала, вспомнила: — Да, кстати: ты Фокина держись, друг он настоящий… Да и рыжий энтот — тоже ничего. Хотя и пижон… Ну, а Дашка — совсем золото. Сколько людей хороших мы тебе подсунули…
Поморщившись от неблагозвучного «подсунули», Алик замечает:
— Фокина с Дашкой я и раньше знал.
— Знал, как же. Знаком был, а не знал. Это, внучок, глаголы са-авсем различные. Ну иди, иди, тебе просыпаться пора. Возьми редисочки в сумку, отсыпь поболе — для камуфляжа…
И Алик уходит. Но вспоминает что-то, возвращается.
— Бабушка, а почему вас трое было? Неужто кто-то один не справился бы? Скажем, вы…
— Почему трое? — вопрос явно поставил бабу-ягу в тупик. Она даже в затылке поскребла — через платок. — Кто его знает… Видать, для таинственности, для пущей наглядности. — Вдруг рассердилась, закричала: — Трое — значит, трое! Три — число волшебное. Три медведя. Три богатыря. Три желания. Три толстяка. Три товарища… А ну, дуй отсюда, пока не сварила!
И тут Алик уходит окончательно.
И просыпается.
19
Великая сила — привычка. Казалось бы: каникулы, валяйся — не хочу. А проснулся в семь утра. Зарядку сделал. По набережной побегал. Покряхтывая, стоял под холодным душем, вызывая уважение у отца (он ещё в постели нежился) и щемящую жалость у матери (она завтрак готовила).
Только-только из-за стола встали — звонок в дверь. Лучший друг Фокин явился — не запылился.
— Привет!
— Здорово.
— Что случилось?
— А что случилось?
— Ты мне невинность не строй, — рассердился Фокин. — Докладывай: почему проиграл?
— Знаешь уже?
— В «молодежке» информация напечатана.
— Что пишут?
— Первое место у Пащенко. — Достал из кармана смятую газету, прочитал вслух: — «К сожалению, юный и перспективный спортсмен Александр Радуга, о котором наша газета рассказывала читателям, не сумел показать хорошего результата и не попал в тройку призёров». Почему не попал?
Версия имелась, придумывать нечего. Да и врать нынче можно без опаски.
— Перетренировался.
— Говорил я тебе…
Алик не помнил, чтобы Фокин говорил о том, но удобней согласиться, не спорить.
— Дураком был, не слушал умных речей.
— Теперь слушай. Собирайся — едем в Серебряный бор купаться.
— Не-а, — лениво сказал Алик. — Дома останусь, — подумал, ещё раз соврал: — Отец просил в бумагах помочь разобраться.
— Надолго?
— На весь день. (Врать так уж врать.)
— Жалко… А может, выберешься? Попозже…
— Если только попозже. Скорей бы уходил лучший друг, хотелось побыть одному, подумать кое о чём, а поедешь с Фокиным — разговоров не избежать, всяких бодреньких утешений, восклицаний типа: «Всё ещё впереди!»
— Постарайся, старикашка, будем ждать.
Скрылся. Только дверь за ним захлопнулась — телефон трезвонит. Вешалка прорвался.
— Привет!
— Здорово.
— Что случилось?
— А что случилось?
Сложилось неплохое типовое начало беседы-соболезнования. Но дальше Пащенко ушёл от фокинского варианта.
— Я тебе вечером звонил, а ты уже спать улёгся.
