На Бородинском поле Гринчик как-то сразу, без предисловий перешел с ней на «ты».
— Смотри, Дина! Здесь мы били французов!
Она смотрела: поле как поле. Снег и грязь. Лошаденка везет сани. Серая деревня, дымки над избами. Серые камни памятников.
Вежливо спрашивала:
— А откуда они наступали?
Он, оказалось, все знает.
— Здесь, Дина, на кургане, стояла наша батарея. Редут Раевского. И Багратион здесь был похоронен. А они шли с запада, оттуда. Открыли огонь сразу из сотни пушек… Да ты не слушаешь!
Она с трудом поспевала за ним — они шли по снегу от памятника к памятнику — и думала: «Что мне в этом Бородине? Еще понятно, если бы экскурсия. Неужели он приличнее ничего не мог придумать? Пригласил, называется!»
— «Неприятель отражен на всех пунктах», — читал Гринчик надпись на обелиске. — Как сказано, Дина!
У нее промокли туфли, она корила себя: нашла что надеть! И все ждала: сейчас все будет позади — и ветер, и мокрый снег, и эти холмы, а за ними — неизъяснимое счастье.
— Держи, Дина, ФЭД. Снимешь меня. Следи, чтоб не дрогнула рука. Чтобы орел, памятник и я!
Она не видела ни орла, ни памятника — одного Гринчика. Большого человека с ласковой фамилией и ясными глазами. Самого лучшего на свете.
— Ты смотри, в этом Бородине всегда необыкновенный закат. Видишь? Здесь солнце садится не как везде… Эх, Дина, какая хорошая Россия, как в ней дышится легко! Да ты не смотришь!
А она смотрела на него, только его одного и видела.
Они отогревались в маленьком туристском домике у околицы деревни Горки. Гринчик осторожно держал в своих лапах маленькие туфельки, сушил их у печки и ругал себя остолопом за то, что таскал ее по снегу. А она сидела рядом с ним, смотрела на огонь и думала: неужели это правда, что вот они вдвоем с Гринчиком и он держит в руках ее туфли, согревает их, чтобы ей, Дине, было тепло. Пожалуй, она уже догадывалась, что этот уходящий день, который запомнится ей на всю жизнь, и был настоящим счастьем.
Домой они вернулись только к ночи. Он еще не поцеловал ее.
— …Дина, вы «Лебединое озеро» смотрели?
Прошло с неделю после памятной поездки, и вот он снова приглашает ее.
— Нет, Гринчик, не смотрела.
— Здорово! Опять, значит, открою то, чего вы не знаете.
И тут Дина, ужасаясь собственной смелости, покачала головой. И сказала, что не пойдет с Гринчиком в театр.
— Почему, девушка?
Глядя ему прямо в глаза, ответила:
— А зачем мне от своего счастья отказываться!
— Как это? — удивился Гринчик. — Не пойму.
— Вы ведь так, я знаю: сперва на мотоцикле кататься, потом в театр, потом целоваться — и все. А я не хочу… — У нее чуть дрожал голос, но совершенная искренность и прямота были во взгляде. — Вы ведь нравитесь мне. Гринчик. Очень!
И он впервые растерялся перед таким бесстрашием правды.
— Какая вы… смелая девушка.
В театр они все же пошли. Дина стояла у подъезда, падал мокрый снег, она была все в тех же туфельках на высоких каблуках и чуть не плакала, И ждала. Ходила, чтобы убить время, вдоль высоких колонн – колонн было восемь, теперь она на всю жизнь запомнит это.
Вот уже все вошли в театр, а она ждала. Он пришел через десять минут после начала: полеты задержали.
— Ждете, Дина?
– Жду.
— Вы какая-то особенная… — сказал он. — Другая бы за колонну спряталась, но пришла бы не первая.
— А зачем? Я хочу с вами, Гринчик, в театр.
Очень часто ссорились. Пять дней любовь, любовь — и вдруг все врозь. Как-то по весне она подкрасила губы. Девчата сказали, что так ей лучше. Глянула в зеркало: рот стал тверже, определеннее, исчезла детская припухлость верхней губы. Она улыбнулась себе — улыбка вышла лукавая и загадочная. А он увидел — разозлился.
— Будешь со мной, Дина, — краситься не позволю.
— Ну, это мы еще посмотрим! — сказала она и улыбнулась «загадочной улыбкой».
Гринчик взял ее за руку.
— Пойдем в лес.
От аэродрома в любую сторону два шага — и лес. В лесу была весна. Даже хмурые ели надели на лапы желтые кисточки молодых побегов, на соснах зажглись свечи новых ростков. А небо синее-синее, и по нему плыли белые облака.
— Красиво, девушка?
— Ох, красиво!
— Так ведь это природа, натура, потому и красиво. Смотри. Пыль на листьях, и все равно красиво. А ты рот мажешь!
У Дины появился друг на аэродроме, механик Федя Лаптев. Она знала, что нравится ему. И вела игру старую, как мир: чтобы пленить одного, не лишала надежды другого. Федя был славный малый, добряк. Она вдруг захотела изучить настоящую авиационную специальность, и Феде пришлось знакомить ее с работой моторов.
Гринчик хмурился. Как-то сказал ей: пусть не выходит замуж за летчика. Вот Лаптев — чем не жених? Парень видный, к ней относится хорошо, не летает — с ним она будет как у Христа за пазухой.
Дина вдруг рассмеялась:
— Ох, какая скучища!
— Что? — не понял Гринчик.
— Жить у кого-то за пазухой.
Они целовались и были очень счастливы.
— Скажи, — спрашивала Дина, — любишь меня?
Он долго смотрел в ее глаза, большие, сияющие, нежные, и снова целовал.
— Любишь меня? — спрашивала она.
— В Сибири такого слова нет. Ты хорошая.
И снова целовались…
Гринчик уезжал на месяц в командировку на серийный завод. Было напряженное время — май 1941 года. Говорили, скоро война. Дина извелась за этот месяц. То ей мерещились опасности, которые подстерегают его — он ведь поехал на испытания. То представлялись красавицы, которые отнимут у нее Гринчика. Капа, как и положено подруге, подливала масла в огонь. «Я тебе говорила? Я тебя предупреждала, Динка. Ты смотри: год знаком с тобой, четвертый месяц ухаживает, а намекал хоть раз о женитьбе?» И в самом деле, не говорил. Проверял ее, что ли? Присматривался? А может, права Капитолина: просто время с ней проводил от скуки…
Гринчик приехал, посмотрел на нее, и она сразу поняла: нет, не разлюбил.
— Завтра ты свободна, Дина?
– Свободна, Алеша.
— Здорово! А послезавтра воскресенье. Поехали сейчас в Бородино, а? На двое суток.
Она вдруг испугалась.
— Как это? С ночевкой?
— Конечно, с ночевкой.
